Лев Аркадьевич Хегай — индивидуальный член IAAP (International Association for Analytical Psychology) с 2004 года, вице-президент РОАП (Российского общества аналитической психологии), обучающий аналитик, супервизор и преподаватель МААП (Московской ассоциации аналитической психологии), старший преподаватель Института психоанализа (Москва), заведующий отделением повышения квалификации МИАПП (Московского института аналитической психологии и психоанализа), автор ряда публикаций в сборниках психоаналитических и юнгианских конференций, в журналах и хрестоматиях по аналитической психологии (некоторые статьи есть в открытом доступе в библиотеке МААП)
Интервью провел Константин Ефимов — психолог, координатор проекта «Флогистон: Психология из первых рук»

Константин Ефимов: Первое, о чем я хочу поговорить, — это современное положение вещей в юнгианстве. Ни для кого не секрет, что психоанализ развивался достаточно динамично, со скандалами и изгнаниями, но затем новая точка зрения так или иначе интегрировалась. Я уверен, что если бы Фрейд был жив и наблюдал развитие психоанализа, он был бы со многим не согласен. В частности, я помню по мемуарам Карла Юнга, как Фрейд отстаивал свою теорию драйвов, и, собственно, это послужило одной из причин разрыва, и я не думаю, что теория объектных отношений ему бы понравилась. К слову, я считаю, что Франкл не очень был прав в том, как он критиковал психоанализ. По той причине, что на тот момент теория объектных отношений была уже доступна, в то время как Франкл говорил, что современный индивид уже не фрустрирован сексуально. Но проблема отношений-то остается!
Лев Аркадьевич, с вашей точки зрения, какие были достаточно сильные изменения в юнгианстве после того, как отец-основатель оставил нас?

Лев Хегай: Здесь более важно то, что Юнг прожил довольно большую жизнь и умер в 1961 году, на тридцать лет позже Фрейда. Поэтому он мог долгое время оказывать влияние на жизнь юнгианского сообщества. В 1955 году, уже в послевоенный период, была собрана Международная ассоциация аналитической психологии, которая возникла по принципу конфедерации: она просто объединила те сообщества, которые уже к тому времени функционировали.

К.Е.: Вы имеете в виду те три школы, о которых Сэмьюэлз пишет в своей ?

Л.Х.: Нет-нет, речь идет о национальных сообществах. Международная ассоциация объединила национальные сообщества, которые были в Америке, европейских странах и так далее. И это основной принцип юнгианского мира – принцип конфедерации. То есть, в отличие от раннего фрейдовского сообщества, никогда не было усилий по какой-то унификации.

К.Е.: То есть, генеральной линии партии не было?

Л.Х.: Никакой, нет. Каждое национальное сообщество развивается так, как оно хочет. Поэтому и получилось то, что описывает Сэмьюэлз: что в годы войны англичане не имели возможности общаться с континентом, что они были отрезаны войной фактически. И основатели сообщества, тот же Майкл Фордхэм, не могли проходить анализ у Юнга, он мало с ними общался. Они были вынуждены развиваться там сами и развивать собственное направление. Поэтому оно отличается немного от всего остального, что есть в юнгианстве, что больше было завязано на Цюрих, на контакты лично с Юнгом. Но тем не менее, из-за того, что у нас принцип конфедерации, это никогда не мешало. И дальше вся история развития юнгианства – это история развития национальных институтов, из которых каждый имеет свое собственное видение, свою политику, свои критерии – они более или менее унифицированы на уровне Международной ассоциации, но в принципе в каждом институте свои критерии. Вот этим мы отличались. Мы отличались такой постмодернистской структурой. Плюрализм заложен в самом начале.

К.Е.: А было ли за время, прошедшее после смерти Юнга, было ли открыто что-то новое, сопоставимое с тем вкладом, который сделал он?

Л.Х.: Можно сказать, что новое открывалось все время, потому что Юнг никогда не препятствовал любой творческой деятельности своих учеников. Еще при его жизни Эрих Нойман, например, написал «Происхождение и развитие сознания» — фундаментальный труд, где он провел аналогию между развитием сознания человека и развитием цивилизации, включая матриархат, патриархат и так далее. Хотя это были совершенно новые идеи, которых не было у Юнга, и у Ноймана отличались и принципы анализа, и работа с детьми, тем не менее, Юнг это тоже приветствовал и считал, что это тоже вклад в аналитическую психологию. Поэтому линия Ноймана продолжает развиваться, и у нее сейчас много сторонников, хотя это совсем не похоже на Юнга. То же самое с Фордхэмом, школой развития, которая ближе к школе объектных отношений – такой синтез идей Юнга и Мелани Кляйн, – и Юнг тоже совершенно этому не препятствовал. Поэтому можно сказать, что новое возникало все время и развивалось за счет того, что отдельные личности были такими яркими и предлагали что-то свое, и иногда получался такой стык идей. Как стык идей Юнга и Мелани Кляйн. В Бельгии есть школа, которая родилась на стыке Юнга и Биона, они интегрировали какие-то идеи. Особенно сильным было изменение в 1970-е годы, когда появились работы Хайнца Когута, и многие аналитики синтезировали Когута и Юнга. Это такой живой процесс.

К.Е.: В России книга Сэмьюэлза была впервые переведена на русский в 1997 году, прошло 12 лет. За эти годы что-то изменилось?

Л.Х.: Книга, безусловно, устарела, потому что написана была, если я не ошибаюсь, еще в 1980-е – в 1988 году, кажется. Сэмьюэлз создавал свою классификацию на тот период. А с тех пор, за 20 с лишним лет, многое изменилось. Можно сказать, что эта классификация сейчас уже не актуальна. Более того, в международном сообществе сейчас мало кто ссылается на эту книгу, потому что она уже устарела, сейчас уже никто не делит аналитическую психологию на такие школы (классическая, развития и архетипическая).

К.Е.: А на какие школы делят сейчас?

Л.Х.: Сейчас нет, наверное, такого четкого деления, потому что с годами все перемешалось. Есть мода сиюминутная. Например, в 1990-е годы была очень большая мода на интеграцию с современным психоанализом, который включает в себя и школу объектных отношений, и американские школы. И мода на супервизии. Эта мода была не только у юнгианцев, у фрейдистов тоже была мода на супервизии. Очень много материала было собрано о пользе супервизии, разработаны критерии, были написаны книги, анализирующие собранный материал. Где-то около 2000 года эта мода сошла, и сейчас уже мало кто об этом говорит, это уже ушло в историю, это 1990-е годы. А в 2000-е разворачивается новая мода – мода на нейропсихоанализ. Потому что продвинулись исследования мозга, и сейчас многое из того, о чем писали психоаналитики объектных отношений (Мелани Кляйн, Винникотт), то, что они вводили умозрительно, на основе своих наблюдений за пациентами…

К.Е.: Это была «живая» эмпирика.

Л.Х.: Да, но это наблюдения взрослого, который смотрит на ребенка и косвенно пытается угадать, что с ним происходит. Естественно, за 50 послевоенных лет были развернуты исследования реальных детей, которые включали в себя исследование их мозга, развития их анатомии, это сопоставлялось с развитием когнитивных функций и так далее. И эти исследования настолько продвинутые, что можно примерно понять, как на уровне мозга, материального субстрата, осуществляется вся механика психического развития. Уже нет необходимости смотреть на пациента и гадать, что у него там и как, и использовать фрейдовские выкладки (оральный период, анальный и так далее), потому что это не соответствует реальным научным наблюдениям, которые уже были сделаны. Они просто перечеркнули то, что уже устарело, и сейчас заставляют нас пересматривать идеи.

К.Е.: Я, понятное дело, всего не знаю, но мне сложно сейчас оценить, как нам может помочь знание того, скажем так, какой нейрон за что отвечает. На уровне практике, как терапевтам.

Л.А.: Можно дифференцировать всю механику психического развития. Ведь что делал Фрейд, когда говорил об оральном, анальном и прочих периодах, — он тоже пытался все свести к некоему материалистическому пониманию развития. Что есть некая энергия, и эта энергия переходит от одних зон к другим зонам. Но он это делал на уровне тех наблюдений, которые ему были доступны. Естественно, эти инструменты были слишком грубыми. Это подобно тому, как можно мечтать о велосипеде, а дальше механика развивается, и это уже мотоцикл, машина, самолет… Разные механизмы становятся все сложнее и сложнее, и прогресс идет дальше. Вот то же самое и с пониманием механики человеческого функционирования и на уровне тела, и на уровне психики: постепенно накапливаются исследования, и все это уточняется. Например, сейчас много пишут о том, что юнгианцы подхватили идею зеркальных нейронов, которые участвуют в формировании психических связей и тем самым обеспечивают передачу неких психических содержаний от матери к ребенку. Происходит такая настройка, и поэтому время, проведенное матерью с младенцем, их встреча глазами, их взаимное копирование – все это играет большую роль в формировании привязанности. То есть то, что Фрейд мог совершенно умозрительно и необоснованно выводить из своей концепции, – например, из концепции либидо в то время. Теперь мы многое знаем совсем на ином уровне: какие зоны мозга за что отвечают, какие нарушения с этим могут быть связаны, как они связаны с речевыми зонами. Например, сильно продвинулись исследования памяти. Фрейд думал, что все бессознательное – это просто вытесненные реальные события. Было событие, оно ушло куда-то вглубь и записалось в мозгу, как в компьютере. Но современные исследования памяти показывают, что память – это нечто совсем другое. Например, что память не является просто репрезентативной, записывающей, а является презентативной (или презентирующей, по-разному переводят). Смысл в том, что это активный синтез, что память никогда не записывает что-то, и мозг – это не компьютер. Мозг заново придумывает ту информацию, которую мы думаем, что видели в детстве. То есть, на самом деле никакого записанного или вытесненного прошлого не существует с точки зрения исследований мозга. И мы придумываем нашу историю жизни каждый раз здесь и сейчас, в момент разговора – так работают нейроны. Такие вещи сильно меняют наши представления.

К.Е.: То есть, я правильно понимаю, что если в России до сих пор есть это противостояние между сторонниками академической психологии и психоаналитиками, то во всем остальном мире его нет?

Л.Х.: Во всем остальном мире его нет просто потому, что проведены вот эти исследования в естественных науках, которые всю ту механическую, материалистическую часть, которой занималась психология (и научная, и психоаналитическая), подвели под общий знаменатель, и это противоречие оказалось снято. Нет смысла изобретать велосипед, когда уже на самолетах летают.

К.Е.: Хорошо, а почему это до нас до сих пор не дошло?

Л.Х.: Потому что нужно быть в курсе всех этих исследований, аккумулировать эти материалы. А как устроены институты – вы же знаете, да? Нас учат профессора, они учились у своих профессоров, и, естественно, все они воспроизводят курсы и лекции, заведомо устаревшие. Система образования всегда на пару шагов отстает от реальной науки. Такой парадокс. Так что только наши внуки освоят те знания, которые сейчас постигают нейронауки.

К.Е.: Мы спонтанно перешли к следующей теме, которую я хотел затронуть. Это проблема отношений аналитической психологии и научной психологии. Слово «научной» я беру в кавычки, поскольку то противостояние, о котором мы с вами говорили, оно имеет место быть только у нас, как я понимаю. Складывается интересный парадокс, и я в свое время думал, что это трагедия Юнга: Юнга почитают в основном те люди, которые ценят его мистические откровения. А содержательную сторону, например его «Психологические типы» — эту книгу мало кто читал. Я не думаю, что это связано с тем, что она достаточно большая, а скорее связано с тем, что она не про мистические откровения, а описывает существующие типы. Юнг первый из психологов обратил внимание на то, что есть экстраверсия/интроверсия, он, собственно, ввел эти два конструкта. А каково сегодня состояние юнгианской теории личности?

Л.Х.: Проблема в том, что когда Юнг создавал свои психологические типы, его первые идеи рождались тогда, когда он расходился с Фрейдом. И он пытался придумать альтернативную систему описания личности – альтернативную психиатрической. Потому что Фрейд использовал термины психиатрические.

К.Е.: Да, но их и до сих пор используют современные психоаналитики. Если мы возьмем книгу «Психоаналитическая диагностика», там все это прописано: шизоидный тип, обсессивно-компульсивный, истероидный и так далее.

Л.Х.: Совершенно верно.

К.Е.: Правда, «психастенический» тип не используют, вместо этого делят его на депрессивный и мазохистический. У меня даже была мысль, что это связано с тем, что изначально в психоанализе было много психастеников, среди создателей…

Л.Х.: И они вытеснили…

К.Е.: Скорее даже не вытеснили, а дали более дифференцированную картинку. Потому что если мы возьмем эту шкалу из MMPI и попробуем ее проверить на депрессивных и мазохистических, то эта шкала будет диагносцировать и тот тип, и тот.

Л.Х.: Ну конечно, это все похожие вещи. Это связано с дефектом самой психиатрической классификации, потому что это классификация болезней. Когда речь идет об основной медицине – условно говоря, о медицине тела, а не медицине мозга и психики, — то там все просто: болезни связаны с органами, с системами органов, они функциональны или можно их рассматривать как нарушения органов. В случае мозга все гораздо сложнее, потому что там непонятно, каков субстрат и где нарушение субстрата. Не было понятно тогда, в XIX веке; сейчас уже многое что понятно, где какая локализована болезнь. Но все равно это классификация болезней. А Юнг хотел предложить описание здоровья, а не болезни. В этом существенная разница.

К.Е.: Знаете, в этом есть какая-то горькая ирония, потому что Юнг ведь тоже работал психиатром, он психиатр по сути.

Л.Х.: Да. Но он увидел, что упущено, что упускается. Потому что его интересовало не то, почему люди стали больными, а то, как люди станут здоровыми. То есть он предложил перекинуть мостик к тому состоянию, когда люди выйдут из своей болезни, пройдут индивидуацию, реализуют себя как личности. И вот в какой форме они должны себя реализовать, а не то, почему они стали больными. С этим была связана необходимость психологических типов. Но модель психологических типов все равно феноменологическая, то есть, она построена на описании. Может быть, именно поэтому не так интересно читать эту книгу – она описательная. В отличие от религиозных откровений, где включается наша фантазия, интуиция. А здесь просто набор характеристик – примерно так же, как, на самом деле, и в психиатрии: каждая из нозологий – это набор характеристик. Поэтому и сам Юнг быстро потерял интерес к этой своей работе, написал ее, опубликовал и больше к этому не возвращался.

К.Е.: Но насколько я понимаю, это была более инновационная идея, чем психиатрическая классификация, по той причине, что Юнг все-таки старался выстроить психические функции как дихотомии.

Л.Х.: По принципу противоположностей, да: мышление – чувство, интуиция – ощущение, рациональное – иррациональное и так далее.

К.Е.: Психологический компас.

Л.Х.: Проблема в том, почему академическая психология быстро взяла это у Юнга? Юнг, создав альтернативную классификацию, позволил отделить психологию от психиатрии. Вот почему для академической психологии это было так важно – взять это у Юнга. То есть она получила способ отличаться от психиатрии. Взяла эту классификацию, и появились тесты, многие методики. Поэтому нельзя сказать, что эту работу забыли. Может быть, никто не читал эту книгу, но сами термины все знают. Но Юнг-то пошел дальше, его не интересовала наука старого типа, наука, где просто накапливаются и классифицируются знания – чем занимается до сих пор академическая психология. Его больше интересовала практика. Поэтому он пошел в сторону религиозного опыта и так далее, то есть тех вещей, где люди меняются на практике.

К.Е.: Если вернуться к юнгианской типологии, то тот же Сэмьюэлз пишет, что проблема операционализации и последующей валидизации этой типологии на практике, как я понимаю, столкнулась с определенными проблемами. В частности, у Майерс-Бриггс при факторизации: шкалы распределяются совсем не так, как было запланировано, и некоторые типы получаются слитыми.

Л.Х.: Некоторые почти не находят, а другие, наоборот, распространенные, да, так бывает.

К.Е.: В связи с этим я хотел бы уточнить, каков сейчас статус соционики и как она сейчас относится к юнгианству.

Л.Х.: Это сложный вопрос, потому что я не специалист в соционике. Я знаю, что есть попытки дорабатывать типологию Юнга; у нас на факультете есть Нагибина, предлагает свой вариант теста, какой-то свой параметр ввела. Потенциально можно сколько угодно параметров вводить. Проблема в том, что сам методологический принцип устарел, вот это хотел Юнг показать, поэтому он и ушел от типологии в другие сферы. Потому что современная наука не может строиться только по принципу классификации. Сколько бы признаков человека мы ни описали, пусть даже мы сделаем потом подтипы, вложим их в типы и выложим в какие-то таблицы, все равно мы реального человека не поймем. Мы иногда в анализе проводим несколько лет с человеком и не понимаем его до конца. А разве академический ученый, с помощью пятиминутных тестов набрав двадцать характеристик, опишет человека? Никогда не опишет, вот в этом проблема.

К.Е.: Здесь мы упираемся в более масштабную проблему, которую подняли американские социальные психологи. Они показали в своих экспериментах, что сами характеристики человека, то есть те самые типологии, они детерминируют поведение порядка 10%, и очень большое значение имеет ситуация.

Л.Х.: Конечно.

К.Е.: А то, что касается ценностей и норм, которые человек усвоил, они могут быть жестко не привязаны к типу.

Л.Х.: Более того, если рассматривать развитие личности, то чтобы выразить свою индивидуальность, человеку нужно действовать противоположным образом, не так, как он воспитан и привык проявляться. Поэтому в период кризиса часто должно проявиться что-то, что изменит типологию. Типология должна быть подвижной. И тогда нет смысла описывать ее как что-то неподвижное.

К.Е.: А есть современные разработки – опросники, методики, но не в рамках Майерс-Бриггс и не в рамках соционики, а какое-то другое направление? Я знаю, что этим целая американская ассоциация занимается.

Л.Х.: Вы имеете в виду, аналогичная типология?

К.Е.: Да, использующая опросные методы и количественную валидизацию.

Л.Х.: Есть другие авторы. Есть вариант Кейрси, насколько я знаю, та же Нагибина, в конце концов, есть люди, которые перерабатывают ее вариант и идут дальше. Это бесконечно будет. Только зачем? Когда эти тесты применяются при диагностике персонала менеджерами по персоналу, это понятно, это простое практическое использование. Но это не наука. Вместо соционики и Майерс-Бриггс можно было бы и что-нибудь другое использовать. Тот же MMPI, если бы он таким громоздким не был.

К.Е.: Хорошо, и следующая тема, которую я хотел бы затронуть – это применение аналитической психологии в терапии. Если попробовать отстроиться от психоанализа, который есть и сейчас, в чем основная разница в том, как работает аналитик?

Л.Х.: Я уже говорил, что основная разница была в понимании психологии и, соответственно, психологической работы либо как механистической (исследования механики человека, психики, психических процессов), либо как исследование не механическое, а гуманитарное, все, что касается духовной части. Вот в этом была разница между Фрейдом и Юнгом.

К.Е.: А если взять двух терапевтов, один из которых работает как психоаналитик, а другой – как юнгианский психолог?

Л.Х.: Я понимаю, вы хотите просто описать разницу для новичка.

К.Е.: Да.

Л.Х.: Это довольно сложно сделать, потому что внешне можно не найти разницы. Я сказал, что юнгианство – понятие размытое. И есть институты, которые связаны с синтезом юнгианских и других идей (фрейдистских, кляйнианских и других). Поэтому на технику работы сильно повлияли уже другие авторы. Но если бы вы посмотрели на самого Юнга, конечно, его работа сильно бы отличалась от работы классического аналитика. Прежде всего потому, что это работа лицом к лицу. Это редкие встречи. Юнг подчеркивал, что нужно работать один или два раза в неделю, потому что он считал, что зависимость от аналитика вредна, и для того, чтобы человек пошел по пути индивидуации, выразил свою индивидуальность, он должен иметь свободу – свободу и пространство.

К.Е.: То есть должно проходить время между встречами, чтобы клиент мог это обдумать?

Л.Х.: Чтобы он мог реализоваться в мире. Потому что мир, реальная жизнь – это и есть пространство для индивидуации. Не надо зацикливать всю жизнь человека и все самопознание только на работу с аналитиком. Вот это я бы подчеркивал, да. Кроме того, Юнг считал, что работа должна быть похожа на живую беседу, где аналитик проявлялся бы как реальный человек. Он все время это подчеркивал – что это взаимодействие двух личностей.

К.Е.: Реальный человек – то есть это отход от метода проекции, где аналитик должен быть стеной, на которую клиент что-то проецирует?

Л.Х.: Конечно, это была реакция на ту схему анализа, которая распространилась после Фрейда, в основном в Англии. Это так называемый абстинентный анализ, когда аналитик за кушеткой, он невидим и может молчать всю сессию, может ни слова не сказать. Юнг считал, что это очень искусственная ситуация и что она не способствует развитию человека. Поэтому вот такое живое общение, чувственное общение, то есть наполненное живой энергией, он считал более важным, чем некий идеальный анализ молчанием.

К.Е.: А если провести ретроспективу, какими техниками Юнг и юнгианцы обогатили классический психоанализ? Вернее, просто психоанализ.

Л.Х.: Психотерапию, да? Прежде всего, это все, что касается работы с образами. Потому что Фрейд работал с мыслями. Очень важно понять, что Фрейда интересовали мысли, а не образы. Он из цепочек мыслей выводил основную мысль о влечении к матери и ненависти к отцу – про Эдипов комплекс, например. А Юнг говорил, что психика находится там, где образы. Поэтому он пытался от мышления уйти к образам, к фантазиям. А для этого нужно больше работать со сновидениями, с активным воображением, — то есть с продуктами фантазии, и вообще с творчеством, любым искусством. Вот в этом очень заметный акцент юнгианства, и вся имагинативная терапия на самом деле родилась во многом под влиянием Юнга. Арт-терапия, имагинативная терапия, танцевально-двигательная — сейчас вот вышла книжка, это тоже синтез с юнгианством. Везде, где можно выразить себя образно, а не просто в разговоре, там влияние юнгианства очень велико.

К.Е.: Юнгианская психодрама тоже существует.

Л.Х.: Конечно, да.

К.Е.: Хорошо, если говорить о том, чем юнгианцы обогатили гуманитарные науки. В 90-е годы в маркетинговых исследованиях была очень модная тема архетипов. Идея заключалась в том, что у нас есть набор неких универсальных идей, которые воплощены в картинках, и с помощью этих картинок мы можем оценить некий объект. То есть, если человек считает, что этому объекту соответствуют определенные картинки, соответственно он этот объект на архетипическом уровне оценивает определенным образом.

Л.Х.: Совершенно верно.

К.Е.: Это очень красивая идея. Проблема началась, когда маркетинговые агентства сетевые (те, которые имеют штаб-квартиры во многих развитых странах) начали внедрять эти методики в разных странах. И тут выяснился интересный момент: если речь идет о сложных объектах – я имею в виду не такие универсалии, как стихии, земля, вода, воздух, огонь – когда речь идет о женских лицах, произведениях искусства, даже о домашних животных, когда все те смыслы, которые в них вкладывали разработчики, они оказались культурно значимыми. Существуют качественные методики, построенные на описании объекта при помощи картинок, разработанные за рубежом. Однако, несмотря на то, что было заявлено, что образы, положенные в их основу, универсальны, они оказались не универсальными, а культурно-специфичными. Та красивая картина, которая должна была сложиться относительно архетипов, которые должен представлять тот или иной бренд, она не сработала. Есть ли какие-нибудь актуальные разработки сейчас в этой сфере?

Л.Х.: Конечно, влияние юнгианских психологов на эту сферу очень велико. Не только в социологии, можно взять «Архетипы и символы в рекламе», такая книжка вышла, и в литературном творчестве, то есть много пересечений с этой сферой. Вы говорите об очень важной теме, что есть архетипы как универсальные структуры – и есть семиотика, то есть некое культурное содержание, культурный язык, система культурных кодов, которая характерна для конкретной среды. Допустим, если мы возьмем героя, то в Америке это супермен, ковбой, имеющий определенные характеристики, который убивает всех направо-налево, добиваясь какой-то цели. А в нашей культуре избыточная агрессия не приветствуется, более того, слово «агрессия» имеет негативные коннотации. Для нас Александр Матросов, бросающийся на амбразуру, — тоже герой, хотя, в общем, это несчастный персонаж, жертва. Герой-жертва для нас больше подходит, чем герой-насильник (как в Америке, допустим, герой-завоеватель). И таких примеров очень много. Конечно, для этого надо изучать то, что юнгианцы сейчас называют культурными комплексами. Последние книги, которые выходят в этой сфере, они это понятие и предлагают – «культурный комплекс»

Л.Х.: В Америке Том Сингер этим занимается. А то, о чем вы говорите, у нас есть целое направление, связанное с Кэрол Пирсон, которая предложила методику 12-ти базовых архетипов и стала использовать для брендинга, маркетинга. И там действительно прописываются основные архетипические сценарии, которые включают наши универсальные эмоции и вполне позволяют создать эффективный рекламный ход. Такие методики есть, и они адаптируются к нашим условиям. Тут проблема может быть в самом подходе, архетипы-то никуда не деваются.

К.Е.: Согласен. Мой вопрос в другом. Разработана ли процедура, по которой мы можем валидизировать работу той или иной методики, базирующейся на архетипах, – я не имею в виду на базе конкретных формул, а сам подход – и есть ли методология, которая позволяет отделить архетипы от культурного кода и перебросить между ними мостик?

Л.Х.: Нет, такой методологии быть не может, потому что архетипы описывают какие-то универсальные вещи, которые существуют на протяжении всей человеческой истории. Может быть, даже не только в человеческой психике, а в универсальной психике. А конкретный человек, покупатель продукции, живет в конкретных условиях, говорит вот на этом языке, и, конечно, нынешний покупатель не тот, что был пять или десять лет назад. Конечно, это нужно изучать прямо здесь, для конкретной выборки. То есть, архетипы помогут сформировать общий подход. А как его применять, это уже не мы должны делать, а маркетологи и другие специалисты.

К.Е.: Хорошо, а если двигаться дальше в этом направлении, о том, чем аналитическая психология может обогатить гуманитарные науки. Если говорить про актуальную социальную реальность. Есть много разных подходов в плане понимания процессов, которые происходят в современном обществе. Как можно отвечать на те вопросы, которые ставит общество, с точки зрения аналитической психологии? Я понимаю, что это глобальная тема, но я хотел бы наметить пути, как это происходит.

Л.Х.: Например, про 11 сентября есть много юнгианских исследований, на тему терроризма, расщепления, которое в мире происходит. Кризис – и сейчас, наверное, о мировом кризисе много напишут. То есть юнгианская психология дает возможность понимать подобные явления (например, терроризм) через концепцию Тени. Террорист, бандит как Другой. Почему этот некий Другой, который виноват во всех проблемах, должен существовать в современном мире? Почему возникают такие расщепления, проблема Добра и Зла – это, на самом деле, метафизические вещи. И Юнг как раз тем и интересен, что он не боялся их рассматривать. Если мы возьмем Фрейда, то нам все придется сводить к детству и приучению к горшку, но мы не можем применить это к процессам в мире. А вот юнговский подход как раз для этого подходит. Когда он рассматривал всю эволюцию и людей христианского сознания, то, как возник монотеизм, как возникла Тень монотеизма, как на протяжении всей европейской истории происходила борьба за интеграцию этого темного начала, которое проецировалась на Дьявола, на все женское, он предлагает подход, который позволяет понять то, что сейчас происходит.

К.Е.: И что происходит сейчас с миром? Приведу пример из своей жизни. В 90-е годы мой преподаватель по композиции сказала, что эти годы – это переходный период, когда все стили и направления сбиты в кучу. Она не называла это постмодернизмом, но видимо подразумевала именно это. И сказала, что когда пройдет миллениум, все устаканится и появятся некие вещи, которые можно считать уже стилевыми, а не бездумным смешиванием. В 1990-е годы постмодернизм как философское движение был очень популярен. Но думаю, что ни для кого не секрет, что сейчас постмодернизм многих достал и претендовать на роль системообразующей философии он уже не может, потому что лишен неких отправных точек. А когда мы декларируем, что не существует абсолютного Добра и абсолютного Зла, что все относительно, что мы не можем ничего оценивать, то получается мир, который не имеет начала и не имеет конца. Что придет на смену?

Л.Х.: Это как раз область моих интересов. В последнее время я много читаю по футурологии, по анализу основных трендов современного мира.

К.Е.: Я в своей работе тоже занимаюсь исследованиями трендов, и мне поэтому это тоже очень интересно.

Л.Х.: Я не могу сказать за всех юнгианцев, конечно же, хотя они очень много написали по поводу анализа постмодернизма или того, что мы сейчас называем постпостмодернизмом, то есть вот эта реакция на постмодернистскую расслабленность, которая может приводить к откатам, например, в фундаментализм и так далее. Как явление терроризм – это отчасти реакция на постмодернизм. Когда нет никаких ценностей, находится группа фанатиков, которые выбирают эти ценности и начинают воевать с остальным миром. Это один из аспектов терроризма, там есть и много других аспектов. Я в целом согласен с идеей постинформационного общества, такой фазы капитализма, когда потребитель максимально виртуализирован, когда он уже расчеловечен.

К.Е.: То есть, мы его не персонифицируем как человека?

Л.Х.: Ну вот чем занимается маркетинг – потребителем. Рассматривает его как машину, где можно нажать те или иные кнопки, и он купит тот или иной товар. Это лишение человека всех человеческих атрибутов.

К.Е.: Дегуманизация по сути.

Л.Х.: Это и есть дегуманизация, да. Еще Унамуно писал об этом, испанский философ, и потом этот процесс в течение ХХ века нарастал все больше. Это такая фаза, где утрачиваются не только ценности, которые разбил постмодернизм, но и тело, контакт с телесностью.

К.Е.: Есть функции, но не человек.

Л.Х.: Жизнь переходит в виртуальное пространство, мы становимся все лишь штрих-кодами, адресами, цифрами. Как в Америке – номером социальной страховки, и так далее. Такие процессы происходят в мире. Но на уровне реального человека они не снимают проблемы кризиса, происков смысла жизни и так далее. Только делать это становится все сложнее и сложнее.

К.Е.: Искать смысл во всем этом?

Л.Х.: Конечно. Раньше были институты, которые этот смысл пытались производить. Например, религия производила смысл, и человек мог за ним туда пойти. А теперь он знает: церковь торгует сигаретами, это очередная корпорация, которая использует верующих просто как ресурс в маркетинговом смысле. Никто ни во что не верит.

К.Е.: По-моему, тогда получается, что общий тренд переключился с результата на процесс. Жизнь теперь это процесс, в ходе которого человек должен получать удовольствие, быть довольным. А сам результат, получается, уже неважен.

Л.Х.: Ну вот герой в наше время – это Нео, герой Матрицы. То есть тот, кто порожден самой Матрицей и на самом деле никогда от нее не освободится. Но как-то может тем не менее оставаться героем. В этом и парадокс: как будучи лишенным всего человеческого, оставаться человеком. В этой среде.

К.Е.: Получается, что какие-то точки опоры можно нащупать.

Л.Х.: Можно. Об этом Делёз и Гваттари писали в своем проекте «Шизоанализ» как об идеале некоей шизоличности. Это личность, которая не поддается никаким структурам власти. Все эти виртуальные структуры власти, сети, которые опутывают мир, настоящую шизоличность никогда не подавят, она всегда остается личностью.

К.Е.: Под виртуальными структурами власти вы, вероятно, понимаете не правительства и не репрессивные структуры?

Л.Х.: Это вся культура постинформационного капитализма, она впутывает человека во всевозможные сети, например, как потребителя.

К.Е.: То есть, вы сейчас говорите о том, в какой контекст человек включен. И чем больше он включен в контекст, тем больше несвободен.

Л.Х.: Да, потому что в каждом контексте он является объектом манипуляции определенных технологий. Есть технологии, которые заставляют его поступать так или иначе. Во всяком случае, идея Матрицы в этом заключалась.

К.Е.: А может быть, раз нет возможности с этим справиться, то и не нужно этому противостоять?

Л.Х.: Вопрос не в том, нужно ли и как этому противостоять. Как оставаться личностью – вот самый сложный вопрос нового времени.

К.Е.: Я вижу в этом своего рода иронию, потому что если брать маркетинг, то там есть два тренда: кастомизация и персонализация. То есть, культ индивидуальности, культ непохожести на других людей, он сейчас присутствует, и ему даже кризис не особо помешал.

Л.Х.: Конечно, но это тоже не настоящая персонализация, потому что это тоже манипуляция. То есть, если какой-нибудь магазин призывает вас покупать у них одежду, чтобы быть непохожим на других, то вы понимаете, что это все равно манипуляция и ложь.

К.Е.: Да, но есть вещи, которые магазин не должен проговаривать, а должен подразумевать. Если проговорить это вслух, уйдет некая магия. Фактически это как ортодоксальный психоанализ. Фрейд же считал, что если человек вслух нечто произнес, то все, действующая сила комплекса на этом прекращается.

Л.Х.: Да, такой экзорцизм. Если инсайт пришел, то все.

К.Е.: Но на самом-то деле это не так, и это только первый шаг, чтобы начать с этим работать. Человек осознал, проговорил, а дальше как раз начинается кропотливая работа над тем, как это удалить из своей жизни или напротив, переработать, интегрировать.

Л.Х.: Ну вот я думаю, что пример западных стран – он достаточно яркий, он у нас перед глазами. Это долгая история индивидуализации, где индивидуальность приветствовалась, и в результате они получили общество абсолютно безжизненных роботов.

К.Е.: Я читал Уэльбека, «Элементарные частицы».

Л.Х.: Этим они от нас отличаются. Мы немножко безумны, и это позволяет нам оставаться индивидуальностями. А они слишком индивидуальны – и стали слишком роботами. Такой парадокс. Очень трудно оставаться личностью на самом деле. Какой бы тренд там ни был.

К.Е.: Последний вопрос, который я бы хотел задать. Незадолго до прихода к власти нацистов Юнг видел сны о белокурой бестии. Это известный факт, он об этом писал в своих мемуарах. Есть ли какие-то схожие озарения, которые сейчас посещают юнгианских аналитиков, относительно нашего будущего? Я не персонально про ваши спрашиваю, но есть ли что-то такое?

Л.Х.: Такой вопрос, из разряда тех, как про Вангу пишут или про других пророков… Пытаются Нострадамуса расшифровать. Я думаю, что в этом есть какой-то страх перед будущим. Все-таки если понимать на субъективном уровне, даже когда Юнг видел реки крови перед Первой Мировой войной, в каком-то смысле он видел не только то, что происходило в коллективном бессознательном, но и, допустим, свой тяжелый разрыв с Фрейдом. Там тоже реки крови, в общем, пролились, в его собственной душе. Поэтому наверное, только через свой собственный кризис можно уловить синхронично и какой-то общий кризис. Я не слышал, чтобы кто-то из юнгианцев имел пессимистичный взгляд в отношении будущего. Доверие к бессознательному – это такая внушающая оптимизм штука. Если мы научились слышать бессознательное, то, наверное, оно приведет нас куда нужно, что бы то ни было – Голгофа или врата небесного рая, но это наша судьба. Наверное, в этом задача юнгианского анализа, чтобы каждый человек принял ту судьбу, которая ему предназначена, будь то Апокалипсис или светлое будущее коммунизма – все равно это его судьба. Поэтому я не думаю, что есть такие настроения – найти пророчество и предотвратить великую беду. С миром всегда будет ровно то, что с ним должно быть.

Апокалипсис Юнга

Лев Хегай

"Меня не интересуете Вы, меня интересует Ваша бессмертная Душа", - слова К.Г. Юнга своей пациентке

Завтра не наступит никогда

Американский триллер "Телефонная будка" начинается замечанием про обладателей мобильных телефонов: раньше, если бы человек разговаривал сам с собой на улице, его бы приняли за сумасшедшего, но теперь это, скорее, признак благополучия. По сюжету фильма, главного героя терроризирует голос из телефонной трубки. Зритель не может понять истинные причины или мотивы невидимого злодея. То он представляется суровым моральным судьей, наказывающим главного героя за проступки, то религиозным фанатиком, очищающим человечество от скверны, то ветераном войны, мстящим властям за невнимание к своим солдатам, то садистом-маньяком, наслаждающимся страданиями другого, потому что на самом деле обижен на свою мать, то психиатром, испытывающим на пациенте какой-то метод, то даже пособником жертвы в ее подсознательном желании прославиться. Весь фильм мы видим только разговаривающего как бы с самим собой человека и не знаем, разворачивается ли драма между ним и кем-то или всего лишь внутри него самого. А может быть, это голос совести или даже голос свыше - кого-то всеведущего и всемогущего? Разрядка наступает, когда у главного героя не выдерживают нервы и он признает, что построил всю жизнь на лжи, что он - пустышка, фальшивое прикрытие для всепоглощающего страха перед жизнью, для отчаяния и ненависти. Финал фильма как будто задает нам вопрос: в современном мегаполисе несколько миллионов телефонных номеров, но что мы в действительности хотим сказать друг другу, что мы можем сказать друг другу, и что нам есть сказать другому?

Для психоаналитика, однако, это больше чем просто вопросы о явном и скрытом содержании в межличностном общении. Фильм отражает проблему прогрессирующего исчезновения идентичности у современного человека, с которой мы ежедневно сталкиваемся в работе с нашими пациентами. Человек фрейдовской эпохи мечтал быть чопорным аристократом и упорно отказывался признавать в себе сексуально-озабоченное животное. Человек современности способен изобразить лишь скучную мину при упоминаниях наркотиков, жестокого насилия или сексуальных извращений, которые градом сыплются на нас ежедневно из средств массовой информации. Он не знает, каким он хочет стать, и не знает, кем он является. Он ведет безумный диалог с самим собой, запертый в телефонной будке собственного ума. Выражаясь терминами теории Лакана, мир современного человека - это "мир без Другого". Т.е. в его мире нет зеркала, способного собрать воедино собственный образ, нет той точки отсчета, которая придала бы цельность и завершенность всей картине, или же нет Закона, который позволил бы определить свои координаты. Мы видим в зеркале только ничто, вакуум, вселенную разбегающихся галактик - пугающий призрак собственного отсутствия. И наши разговоры ведутся с бесплотными тенями, наподобие разговоров сумасшедшего с самим собой. Есть характерная особенность переписки людей, например, в XIX веке, которую невозможно не заметить - их письма полны присутствия автора. Его стиль, детальные описания, попытка передать нюансы своих чувств и переживаний дают возможность реконструировать его индивидуальность со всеми присущими ей противоречиями, желаниями и страстями. Современное общение в Интернете навечно похоронило эпистолярный жанр. Мы никогда не знаем, кто пишет: мужчина или женщина, какого возраста, характера и местонахождения. Что он имеет в виду? Какие чувства выражают поставленные в тексте "смайлики"? А может быть, это мы сами себе шлем послания или просто галлюцинируем? Мы не в состоянии понять другого, как и не в состоянии понять самих себя, потому что Другого у нас больше нет.

Что хочет этот потерявший Другого пациент психоаналитического сеанса? Он сетует на детские обиды, которые все равно останутся в прошлом. Он боится социальных неурядиц, которые вряд ли ему грозят в реальности в обществе "бесконечного супермаркета". Он говорит о любви и ненависти к значимым людям, хотя не в состоянии по-настоящему пережить ни любовь, ни ненависть. Возможно, он хотел бы внимания и заботы, но не умеет ими воспользоваться, потому что не слушает ни психоаналитика, ни себя. Мир современного пациента - это мир радикального отказа от индивидуальности, а значит, все послания здесь не имеют адресата и не производят эффекта. Мир без Другого - это мир психоза (в лакановском понимании), мир примитивных аутистически-шизоидных форм, которые возникают как пузыри на воде и, лопаясь, исчезают без следа. Герой популярного сегодня японского писателя Мураками спит, умывается, пьет пиво, вступает в ничего не значащие короткие отношения, слоняется и бесконечно ждет, пока что-нибудь необычное не развлечет его хотя бы на время. Он не понимает "зачем" и даже не знает "как", жить для него означает существовать почти на растительном уровне, колеблясь между автоматизмом и ауто-эротической галлюцинацией. Призраки других людей пересекают поле нашего сознания, не задерживаясь и не оставляя следа. У современного человека слишком много внутренних персонажей и голосов, и поэтому внутри всегда слишком пусто. Он не может сказать про что-то, что он "за", но может сказать, что он "против" - против всего. Против культуры, цивилизации, любого порядка, жизни вообще - против всего, неотъемлемой частью которого он сам и является.

В XIX веке социальный протест выражался в стремлении убить царя - уникальную персонификацию несправедливой власти и очевидное прямое выражение Эдипова комплекса. В XX веке люди стали выходить на стачки и демонстрации, борясь с многоглавой гидрой бюрократизированной системы. А в веке новом символом протеста стали выходки антиглобалистов, экстремистов и всевозможных фанатиков. Их отличительным признаком является ненаправленность, уничтожение не власти, а самой жизни в любых ее формах. Если предыдущие формы выражения агрессии могли содержать потенциальное разрешение Эдипова комплекса - замену плохой фигуры власти на хорошую, обеспечивающую символическую смену поколений и эволюционное развитие системы, - то нынешняя хаотическая агрессия ни к чему не ведет. Она бессмысленна, и именно эта предельная бессмысленность делает ее столь привлекательной, потому что отражает состояние души современного человека. Этому человеку не хочется уничтожить себя - он уже давно себя уничтожил, стерев границы между внешним и внутренним, добром и злом, смыслом и бессмыслицей, "я" и "не-я".

Проводя параллели с мифом об Эдипе, можно сказать, что современный человек не дорос до того этапа, когда герою предстоит ответить перед чудовищем Сфинксом на вопрос, кто он есть, чтобы, открыв свое истинное я, победить своего отца и овладеть своей матерью. Он словно все еще лежит на поле с покалеченными ногами ("Эдип" означает "хромые ноги"), брошенный своими родителями, безнадежно предаваясь галлюцинациям. Трагедия современного пациента - это трагедия младенца (инфанта - букв. "не говорящего"), которому не суждено ни встать на ноги, ни обрести убежище на родительских руках, ни даже научиться различать иллюзии и реальность. Его мир ограничен искусственной люлькой цивилизации и пустотой неба. Он не говорит, потому что нет Другого, с которым он мог бы говорить. И он не способен принимать решения и действовать, потому что у него нет ничего, что бы ему принадлежало, ибо нет той территории, которую он мог бы пометить местоимением "я".

Я помню сновидение одного молодого человека, у которого после конфликта с отцом образовалась фобия. Ему снится, что "наши" проводят испытания ракеты, однако американцы принимают этот учебный запуск за нападение, и вот уже в ответ запущены баллистические ракеты. За его спиной поднимается ядерный гриб, и он понимает, что "это конец". Надо сказать, что этот человек относится к тому поколению, которое родилось во времена мирных отношений между странами, когда о ядерном дамокловом мече было практически забыто. Но дело даже не в том, что из его коллективного бессознательного могла подняться память и страхи предыдущих поколений. Это типичный сон с мотивом апокалипсиса, и подобные сны, описывающие конец света, приносят практически все пациенты. Во времена Фрейда этот сон представлялся бы отражением кастрационной тревоги, реакцией на проигрыш в фаллическом соревновании с отцом или выражением страха возмездия за запретные эдипальные желания. Возможно, все это действительно актуально для данного молодого человека, переживающего отдаление от семьи и первые шаги во взрослой жизни. Но насколько душная атмосфера патриархальной семьи XIX века, полная условностей и предрассудков, не похожа на поражающую воображение величественную и ужасную картину ядерного "конца света". Преступление и наказание не носят во сне личного адресного характера, сновидение подчеркивает абсурдность, нелепость и случайность произошедшей катастрофы. Эдип в этом своевременном сюжете не приходит к какому-либо важному осознанию и не раскаивается. Его смерть бессмысленна, за ней не следует никакого развития, она приводит лишь к уничтожению всего космоса.

Во всех сценариях апокалипсиса, которые проигрывались недавно на рубеже веков, заметен тот же элемент нелепости и тотальности уничтожения: падение кометы или астероида, эпидемия неизвестной болезни, компьютерная ошибка. Английский психоаналитик Винникотт говорил, что страх катастрофы является воспоминанием о катастрофе, которая уже произошла. Главным образом, он имел в виду катастрофу сепарации, преждевременного отделения от матери в раннем детстве. Но его собственный сон-катастрофа, заставивший его проснуться среди ночи от головной боли, подвиг его к более глубоким размышлениям. Он понял, что в мотиве катастрофы помимо отыгрывания садистских и мазохистских импульсов есть что-то еще. Деструктивность осуществляет связь между субъективной и объективной реальностью. Мы не сможем обнаружить реальность предмета или объекта, если не попытаемся его разрушить. Этот простой тест на реальность позволяет различить независимо существующие вещи и наши собственные иллюзии. Наша врожденная творческая активность изобретает деструктивные инструменты, чтобы с их помощью нащупать связь с реальностью. Фактически, это общепринятое в современном психоанализе положение означает, что чем хуже у нас связь с реальностью, тем агрессивнее мы будем. Образ предельной тотальной аннигиляции, часто появляющийся во снах и фантазиях современных людей, с этой точки зрения означает, что мы отчаялись найти реальность, мы лишены любых опор и ориентиров. Мы потеряли границы собственного мира, и поэтому крушим все подряд в надежде обнаружить наконец Другого, который нас остановит.

Поэтому нам снится катастрофа, которая уже произошла. "Конец Света", если под светом иметь в виду порядок, ясность и оптимизм в наших душах, уже произошел. Неудивительно, что если мы видим в фильме черное небо, разрушенные города, отравленную воду и уродливых людей, то это наверняка фильм про будущее. Этот образ настолько часто появляется в творчестве современных людей, что создается впечатление, что другого будущего мы и не ждем. Даже простые ситуации исчезновения света, вроде отключения электричества или солнечного затмения, обнаруживают огромную притягательную силу.

«Ночь, небывалая, внезапная ночь неожиданно настала посреди дня. Луна, что еще мгновенье до того оставалась незримой, вырвалась на небо - черная, стремительная. Безмерно могучая. Луна порвала ночные швартовы и устремилась против течения широких токов пурпурных облаков и мертвенной синевы, обыкновенно обрамляющих ворота, сквозь которые она всплывает. Она сломила ход времени, порушив порядок и установления. Луна чернильного цвета - цвета войты и безумия - идет на штурм солнца.

Луна наползает на солнце, и корона его плавится. Солнце щетинится длинными раскаленными перьями, выбрасывает - белый спрут - по окружности лунного щита извивающиеся щупальца. Безмерная тень опускается на землю и расползается по ней. И кажется, будто все - земля, стены, крыши - трепещут, будто по ним разбегается рябь, серый озноб вод.

Внезапно спускается холод и охватывает живых тварей, деревья и камни. Птицы смолкли, они сидят на ветвях, и сердца их лихорадочно бьются. И ни одна не взлетит, потому что невозможно взлететь в это темное, пустынное небо, ни одна не запоет, ибо нет такой песни. Чтобы прозвучала в этом безмолвии. Во дворах и домах скулят собаки, прижавшись к земле. Они недвижно напряжены, бока у них запавшие. Собаки пронзительно, жалобно воют, словно чуют в воздухе запах волка. Запах огромного, небесного пепельно-серого волка. Маленьким детям тоже страшно, некоторые даже плачут. Небесный волк пожирает свет...

Это не день, но и не ночь. Это какая-то иная пора, зыбкая точка соприкосновения минут и вечности, восторга и ужаса. Явление обнаженного сердца мира темного сердца во славе ». (из книги Сильви Жермен «Взгляд Медузы»)

Пожалуй, К. Юнг как никто другой был чувствителен к этому темному сердцу мира. Его интуиция не только безошибочно предсказывала мировые войны. Он посвятил свои работы наступающей смене эпох в коллективном бессознательном человечества. По версии Винникотта, который внимательно вчитывался в автобиографическую книгу Юнга "Воспоминания, сновидения, размышления", депрессивное расстройство его матери и переживания одиночества в раннем детстве заперли Юнга в нарциссически-психотическом мире младенческого всемогущества, крайне заряженном деструктивностью. Поэтому Юнг не только хотел разрушить психоанализ Фрейда, но и предрекал гибель всему Западному сознанию. Он чувствовал возвращение так называемого четвертого начала, которое он ассоциировал с женским, материальным, дьявольским или хтоническим. Он видел себя живым свидетелем и пророком апокалипсиса, на одном полюсе которого была канонизация Девы Марии, а на другом - фашистские марши по Европе с символикой древнегерманских божеств. В "Попытке психологического истолкования догмата о Троице" он пишет: "Архетип - это то, «во что верят всегда, повсюду и все», и если он не распознается сознательно, то появляется сзади, в своем «гневном» обличье, как «Сын хаоса», аки тать в нощи: вместо Спасителя является Антихрист".

Бог подземного мира

Рогатый и хвостатый, в облаках серы, "несущий свет" (значение имени "Люцифер"), но обреченный руководить тьмою, вечно гонимый, проклинаемый и обвиняемый во всех наших собственных грехах, он является одним из главных действующих лиц апокалипсиса. Мы помним из Библии: "И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый Диаволом или Сатаной, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним". Средневековый образ дьявола был списан с козлоногого древнегреческого Пана - бога веселья и экстаза. Этот бог ассоциировался с раскрепощением инстинктов, а также с чрезмерностью или эксцессивностью, которые проявлялись в дионисийских оргиях. Не случайно его имя намекает на нечто всеохватное и тотальное. Избыточность либидо может принести не только творчество и свободу. Если оно встретит сильное подавление, то способно повернуться своей темной стороной. Отсюда всевозможные невротические расстройства и особенно паника - состояние шока и ужаса, навлекаемое Паном.

Психоаналитик Джеймс Гротштейн объясняет:

"Происхождение Сатаны, ранее сидевшего по правую руку от Бога в качестве архангела, восходит к проективной идентификации человеческой зависти и проступков. Бог, являющийся абсолютом и поэтому неспособный совершить ошибку (т.е. негативный перенос невозможен), должен быть расщеплен (поделен) на хорошего и плохого. Поэтому когда люди завидуют Богу, эта зависть отщепляется и проецируется соответственно на отщепленный аспект Бога, который затем отпадает от милости в виде дьявольского завистливого суперэго внутри нас. Ад - это духовно-религиозная область, управляемая теперь этим падшим богом-ангелом, который когда-то в прошлом царствовал в обличии козлоногого Пана, сидящего по правую руку от Диониса

Нам известно из Святого Писания, что когда Авраам клялся в верности невыразимому неописуемому Единому Богу Яхве (Адонаю), он предлагал доказать свою преданность жертвоприношением своего сына Исаака. Когда Авраам намеревался сделать это, Бог отказался принять жертву и дал человеку Завет pars pro toto , что достаточно обрезания и жертвования ягнёнка для доказательства своей преданности. Таким образом, эта жертва невинного младенца, ранее свойственная религиозным ритуалам евреев во времена патриархов и другие дикие обычаи подвергались квазигуманной заменяющей трансформации в жертву невинного ягнёнка или козленка. По мере того, как невинный ягнёнок или козленок могли нести и таким образом трансформировать проективные идентификации прихожан, ягнёнок стал невинным Агнцем, Христом, чьё воскрешение символизировало духовную трансценденцию - и, следовательно, прощение и спасение от человеческих страданий. По мере того как жертва трансформировалась проективными страданиями, однако, она стала дьяволом, альтер-эго Христа. Таким образом, человеческая невинность стала заложником внутри божества презрения, самого дьявола, который в своём падшем, самом низком положении парадоксальным образом символизирует самый святой аспект нас самих, невинную самость, которую мы продаём в рабство, как Иосиф, и оставляем в объятьях тёмного демона, которого мы же создаём. Другими словами, Сатана - это укреплённая тюрьма для нашей самой невинной и всё ещё презираемой и жертвенной, сделанной козлом отпущения самости. Так что она может пытаться возвратиться благодаря неумолимому «возвращению вытесненного», она ищет возвращения в нас, а также возмездия за изгнание ".

Будучи последовательным сторонником теорий Кляйн и Биона, Джеймс Гротштейн прослеживает происхождение образа дьявола от ощущения младенческой беспомощности, зависимости от внешних сил, неумения совладать с импульсами примитивной зависти и жадности. Мы изобретаем этого козла отпущения, чтобы наша паранойя не повредила образ хорошей матери/всемогущего Бога. Теперь можно дать имя тому, кто соблазняет нас портить то, в чем мы отчаянно нуждаемся (самоуважение и любовь других людей). Разоблачив и наказав этого лукавого саботажника, отправив его в ссылку в огненные Адские пропасти (символ неразрешимого конфликта), можно обрести временное освобождение от невыносимого бремени собственной деструктивности. Пока она не вернется к нам голосом в телефонной трубке, астероидом или ядерным грибом во сне.

Наверное, механизм клеветы, заключения в темницу или предания анафеме стар как мир. Мы сталкиваемся с ним на каждой психологической консультации. Тираны и дьяволы в виде плохих мужей или жен, сварливых тещ или свекровей, завистников и конкурентов на работе рисуются нашими пациентами, как главная причина несчастий. Далеко не каждый из них способен подняться до признания собственной злобности, страха и бессилия. Но даже такое достижение редко приносит трансформацию деструктивности в осмысленную и цельную жизненную позицию. В конце тоннеля свет больше не предусмотрен. Бесконечное продление жизни, за которое борется современная медицина, означает лишь бесконечность страданий и заблуждений. И круг - былой символ гипотетической целостности и совершенства - теперь становится порочным кругом бессмыслицы, за пределы которого невозможно вырваться. Лишь апокалипсис, мифический час Х способен прервать то гипнотическое наваждение, в котором мы бьемся в стенки этого невидимого круга.

Мелани Кляйн была весьма конфликтной личностью и плохой матерью, поэтому корнем всех бед ей представлялся вредный эгоистичный ребенок. Ее интеллектуальный радар был целиком настроен на одну волну - на злобные выходки гипотетического младенца. Даже либидо и сексуальность - краеугольный камень фрейдистской крепости - она видела, как проявления все той же примитивной зависти и жадности, обращенных теперь на возмещение однажды испорченного. Вслед за героем одного современного романа она вероятно могла бы провозгласить, перефразируя знаменитую декартовскую максиму "мыслю - следовательно, существую": "Порчу - следовательно, существую". Таков экзистенциальный крик нового человека. Ребенок - милый ангелочек сентиментальных мамаш - превращен у нее в "Ребенка Розмари", исчадие ада, грядущего Антихриста, навязчивый кошмар материнской усталости и совести. Этот ребенок апокалипсиса является зеркальным антиподом младенца Христа. Если последний начал "нашу эру", то первый приведет ее к концу. Вероятно, именно эти тысячелетние эсхатологические ожидания стоят за той популярностью, которой пользуются теории М. Кляйн у современных психологов. Только упомянутые выше работы Винникотта - кляйнианского аналитика, который больше всего на свете стеснялся называть себя "кляйнианцем" - помогли понять истинное назначение этой дьявольской деструктивности.

Юнг также хорошо понимал, зачем этот древний Змий проникает в бессознательное современного человека, живущего в беззаботном обществе всеобщего благосостояния, заставляя его думать об апокалипсисе. Сознание апокалипсиса - это сознание предела, последней грани бытия и небытия, где у нас появляется шанс для выхода из тупика. Вот несколько цитат из его работы "Попытка психологического истолкования догмата о Троице":

"Дьявол выступает противником-партнером Христа: заразив наших прародителей первородным грехом, он открыл процесс порчи и разложения творения, сделав необходимой инкарнацию Бога, которая есть условие спасения...

Князь мира сего - это, как известно, дьявол , который в «мире сем» способен даже одолеть Богочеловека, хотя тем самым он, как считается, открывает путь к собственному поражению и роет собственную могилу. Согласно одному древнему представлению, Христос - «приманка на крючке» (кресте), при помощи которой Бог вылавливает Левиафана (дьявола)... Начиная с «Тимея» четвертое означает «реализацию», т.е. переход в, по сути своей, иное состояние - а именно в состояние мирской материальности, которая, как это авторитетно утверждается, подчинена «князю мира сего». Ведь материя - диаметральная противоположность духу. Это подлинное гнездилище дьявола, чьи адские печи полыхают в недрах земли, тогда как светлый дух, освободившись от оков тяготения, воспаряет в эфир... Поэтому противник - лукавый - совершенно логично понимается как душа материи , поскольку подобно материи являет собой то сопротивление, без которого относительная автономия индивидуального существования была бы немыслима. Желание отличаться и идти наперекор характеризует дьявола, так же как неповиновение - первородный грех вообще... Воплощенному в Сыне акту любви противостоит люциферовское отрицание...

Люцифер, по-видимому, лучше кого бы то ни было понимал волю Божью, направленную на сотворение мира, и самым точным образом исполнил ее, восстав против Бога и превратившись в результате в активный принцип такого создания, которое противопоставляет Богу собственную, отличную от его, волю. Поскольку Бог хотел этого, он, согласно Быт. 3, вложил в человека способность иметь иную, отличную от его собственной, волю. "

Дьявольский дух противоречия ("Сатана" означает "противоречащий"), таким образом, нужен нам, чтобы противопоставить свою волю чужой и тем самым открыть собственную индивидуальность. В "Песни о жемчужине" из апокрифического "Евангелия от Иуды Фомы" герой должен опуститься в страну греха, уподобиться дьяволу-дракону, воплощению греховности, охраняющему жемчужину. Лишь так можно получить этот символ сокровенного знания. В деструктивности и бунтарстве, в атмосфере, заряженной насилием, рождается жемчужина индивидуального я. "Кажется, в намерения Бога в принципе не входило избавление человека от конфликта, а, стало быть, от лукавого... - пишет Юнг в книге "Ответ Иову", - Отец хочет стать Сыном, Бог - человеком, аморальное - исключительным благим, а бессознательное - ответственно-сознательным... Бессознательно хочет того и другого зараз - и разделять и сопрягать. ...Бессознательное хочет влиться в сознание, чтобы попасть под свет , но и в то же время тормозит себя, потому что предпочитает оставаться во тьме (бессознательным)".

Больше чем психоанализ

Апокалипсис, конец эона, крах культуры западного рационализма - не только центральный образ в религиозно-философских работах Юнга, но и суть нового метода психотерапии, который он разрабатывал. Современный человек никогда не вернется в реальность и не обретет утраченной идентичности, если не заручится поддержкой божества границ, переходов и трансформаций - Гермеса мистиков, хтонического Меркурия алхимиков или дракона-дьявола гностиков. Именно этот неугомонный дух противоречия нужно вызвать из забвения, на которое его обрекла христианская мораль и западный рационализм. Оклеветанный и проклятый, он явится сначала в своем гневном обличии, как хаос, психический конфликт, распад системы ценностей и идеалов, как Тьма, наводящая ужас. В этот период психоаналитику надо верить, что это "часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла". Процесс освобождения света, плененного в материи, происходит на каждой встрече с пациентом. Это не победа разума над материей - идеал эпохи Просвещения, которым был так одержим Фрейд - свет, рассеивающий тьму. Это процесс прямо противоположный, когда материя сама рождает дух, а тьма - свет. Герметическое и демоническое при должном обращении приносит развитие и перемену.

Но наивно думать, что это лишь оборот речи, метафора, приукрашенное описание любых обычных изменений, происходящих в психотерапии. Аналитик должен стать воплощением Гермеса, подобно тому, как в шамана вселяется дух леса, через медиума говорит умерший, а йогин трансформируется в просветленное божество, которому он поклоняется. Мастерство аналитика состоит в поиске контакта с Гермесом-Люцифером, предоставлении ему своего тела и ума. Но божества - это не автономные сущности, подобные, скажем, стулу или столу, которые согласно законам материального мира, не зависят от нас. В терминологии Юнга это автономные психические комплексы - психосоматические образования, сотканные из архетипов коллективного бессознательного в своем ядре и нитей наших потребностей, эмоций, фантазий и прошлого опыта. Они живы в том смысле, в котором для Ницше был жив Заратустра - выражение его комплекса мана-личности. Юнг считал, что книга о Заратустре была буквально написана кровью Ницше. Наша кровь, жизненная энергия дает силу комплексам, они являются формами выражения этой энергии.

В психическом космосе вообще нет объектов, подобных независимо существующим объектам ньютоновской вселенной. Пациент, с которым мы работаем, это не просто реальный человек во плоти и крови, в пространстве и во времени. Мы видим его через призму наших комплексов, через "всегда тусклое стекло". Он является лишь зеркалом, в котором мы имеем шанс разглядеть свои собственные проблемы, и только те из них, которые наши защиты и бессознательное сегодня позволят нам увидеть. Психоанализ - это интроспективная и субъективная практика. Психоанализ для тех, кто ищет Истины, которая обжигает, которая заставляет быть страстным, пристрастным и предвзятым. Лучшие фрейдистские аналитики прошлого века доказывали вслед за Юнгом, что личная эмоциональная вовлеченность психотерапевта является важнейшим условием исцеления. Фактически, психоанализ является сплошной апологией субъективизма. Ситуация классического научного эксперимента - неподвижный объект и познающий субъект - здесь невозможна. Объект здесь сам является переменчивым субъектом, а познающий субъект несовершенен и откровенно не стремится к объективности. Пациент говорит не то, что он хочет сказать, а аналитик слышит не то, что ему говорят, а то, что подсознательно хочет или не хочет услышать. Аналитик искажает, творчески изобретает, лепит заново образ своего пациента из материи своего собственного бессознательного посредством механизма проективной идентификации. Пациент поселяется внутри него подобно тем же автономным комплексам. Вот почему в психоаналитическом обучении основной вес отводится тому, чтобы посредством опыта личной терапии научить будущего аналитика помогать самому себе. Если у аналитика есть стремление к самопознанию, способность постигать свои комплексы и находить с ними общий язык, чтобы они превращались в выражение его индивидуальности, а не в ее врагов, чтобы темное и демоническое в нас само рождало свет, то, безусловно, у него появляется возможность помочь и другому человеку.

По-настоящему дьявольским соблазном представляется изображение психоанализа как обычной врачебной процедуры, для которой достаточно хорошей теоретической подготовки и тщательного соблюдения техники. Стоит нам согласится с этим, как психоанализ постигнет та же судьба, что и другие институты западной культуры - религию, философию, искусство, науку. Опус Юнга, Мирча Илиаде, Джозефа Кемпбелла, Рене Генона и других символистов состоял в спасении для современного человека сакрального измерения, без которого невозможно его духовное выживание во времена апокалипсиса. Мы видим, как на место сакрального приходят всевозможные профанические квази-религиозные образования - различные античеловеческие политические движения и режимы, наркомания, технократический утопизм, "нью-эйджевская" пародия на духовность. Спасение сакрального - это не только спасение себя от тотального порабощения обезличивающей машиной апокалипсиса, "Матрицей", но и спасение мировой души. "Анима мунди - душа мира, - пишет Юнг в "Ответе Иову", - это женский вариант прачеловека, в ее тьме содержится солнце мужского сознания, младенцем выходящего из моря ночи бессознательного и старцем погружающегося в него снова. Она сопрягает темное со светлым; она означает иерогамию противоположностей и примиряет природу и дух".

Полем этой последней битвы являются души людей, а оружием - наши психические конфликты. Далеко не все аналитики-юнгианцы сегодня демонстрируют понимание этих идей. Некоторые воспринимают их как, в сущности, безвредный романтический довесок к более полезным, с их точки зрения, прагматическим идеям Юнга в отношении психоаналитического лечения. Они ценят в Юнге прежде всего то, что в некоторых областях типа терапии психозов и роли матери в развитии ребенка он на много лет опередил эволюцию психоанализа. Другие видят преимущества стиля Юнга, использующего сильные эмоционально-заряженные образы, что открывает новые возможности литературного и эстетического самовыражения. Они предпочитают размышлять о его философско-религиозных идеях, как искусствовед размышляет о разнице между голубым и розовым периодами в творчестве Пикассо. Третьи на манер священников буквально хотят спасти вашу душу через нравоучительные наставления, приправленные цитатами из Библии Бессознательного. Психоаналитический протестантизм последних еще более изощренным образом профанирует задачу спасения мировой души. Все они, на словах придерживаясь теории Юнга, на деле боятся Тьмы, как черт ладана, и спасаются от нее в тех же институтах Западного Разума, которые привели его к катастрофе.

Гитлер сжигал книги Фрейда, потому что был очень на него похож. И не только одержимостью своими комплексами. Он вернул к жизни древнее хтоническое божество войны, так же как Фрейд освободил хтоническое божество сексуальности. Но они оба вступили в союз с Тьмою в своих интересах, чтобы поставить ее под контроль разума и воли. Тем самым первоначальные результаты прорыва были аннулированы и лишь усугубили пропасть между материей и духом, ускорив тем самым приближение Конца. Юнг же видел свою задачу в построении мостов. "По сути, - пишет он, - человек - это мостик, перекинутый через бездну, разделяющую «мир сей», царство темного Трикефала, и небесную Троицу". Через поиск Истины и борьбу за индивидуацию, происходящие ежесекундно в каждой душе, строится мостик примирения. Вот почему стремление к Истине, не абстрактной умозрительной истине, а Истине, воплощенной в жизни и собственной личности, т.е. в стремлении к индивидуации, Юнг видел глубочайший, самый основной инстинкт (основными не являются агрессия или секс как у Гитлера и Фрейда), заложенный в человеческой природе. Это способность Тьмы порождать Свет, подобно тому, как в нашей научной мифологии неорганическая материя однажды породила жизнь, а жизнь произвела сознание.

На каждом психоаналитическом сеансе мы, аналитики, погружаемся в пучину человеческих страданий. И трубят ангелы, и восходит "жена, облаченная в солнце, под ногами ее луна, а на голове венец из двенадцати звезд", и против нее ополчается "большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем". Пятьдесят минут сеанса ангелы и демоны тянут нас вверх и вниз, пророки и лжепророки шепчут нам на ухо, воинства света и тьмы сходятся в смертельной схватке. Именно сознание Апокалипсиса (впервые напишу это греческое слово, означающее "Откровение", с большой буквы) привносит тот элемент сакрального, на фундаменте которого единственно возможен тот мостик смысла над пропастью цинизма, который мы ищем вместе с нашими пациентами.

Резюме

В статье освещается тема Апокалипсиса в сознании древних и современных людей, а также в материале пациентов психоаналитических сеансов. Эсхатологическое сознание, порождающее культуру сакрального и традицию духовно-психической трансформации, является альтернативой эпидемическому распространению потребительской идеологии. Образ дьявола как и других хтонических божеств может символизировать для современного человека скрытый потенциал творческого раскрытия его индивидуальности. Юнгианский анализ должен строиться на понимании сложной диалектики бессознательных процессов.

Литература

1. Булгаков, С., Апокалипсис Иоанна, М.: пбт. "Отрада и Утешение", 1991
2. Юнг, К.Г., Ответ Иову, М.: "Канон", 1995
3. Делез, Ж., "Мишель Турнье и мир без Другого" в кн. М. Турнье "Пятница", СПб.: "Амфора", 1999
4. Сацел, Р., Извращения любви и ненависти, М.: ХЖ., 2000
5. Жермен, С., Взгляд Медузы, СПб.: "Амфора", 2002
6. Мещерская, Е.Н., Деяния Иуды Фомы, М.: "Наука", 1990
7. Винникотт, Д.В., "Психоаналитическое исследование", неопубл. пер. с англ. Е.Замфир, 1999
8. Grotstein, G., "Internal objects or chimerical monsters?", Journal of Analytical Psychology, v. 42, № 1, 1997

Хегай Л.А., 2003г.

Я уважаю коллег за желание помогать людям, но считаю, что большинство психологов и психотерапевтов скорее вредят, чем помогают своим пациентам. Усиление уверенности в себе, самоконтроля и независимости или улучшение навыков общения принесут пользу только, если человек хорошо понимает «кто я», «чего я хочу от жизни», «каково мое место в мире». А чтобы помогать другим искать ответы на эти ключевые вопросы бытия, психолог сам должен пройти долгий и нелегкий путь духовного развития. Иначе «слепой будет вести слепого».

Психотерапевтический стиль:

Я не согласен с бытующим мнением, что «психоанализ - это долго, дорого и множество правил». Психотерапия - это совместное творчество с пациентом, поэтому нашей задачей является найти оптимальную для него форму работы.

Членство в обществах:

• Индивидуальный член Международной Ассоциации Аналитической Психологии (IAAP) с 2004 года
• Член Российского общества аналитической психологии, первый вице-президент 2004-2007
• Обучающий аналитик и супервизор Московской Ассоциации Аналитической психологии (МААП)
• Член Русского психологического общества

Образование:

Высшее химическое и психологическое (МГУ им. М.В. Ломоносова)

Юнгианское образование:

Первая программа IAAP в России 1991-1997
Программа IAAP и Института К.Г.Юнга (Цюрих) в Москве, 1998-2000
Супервизорская программа IAAP и SAP в Санкт-Петербурге, 2001-2003
Школа для супервизоров IAAP в Лондоне, 2009

Должность:

Старший преподаватель Московского института психоанализа
Зав. отделением повышения квалификации Московского института аналитической психологии и психоанализа

Научно-организационная работа:

Один из основателей МААП и РОАП, член Методического совета МААП
Участие в создании дочерних МААП юнгианских групп в Ростове-на-Дону, Краснодаре, Кемерово, а также в Молдавии, Белоруссии и Казахстане.
Член оргкомитета международных конференций МААП

Научная позиция:

Аналитическая психология - открытая система. Она непрерывно развивается, интегрируя самые последние достижения в экспериментальной психологии, когнитивных исследованиях и нейронауках, в современной физике и биологии. Но самый значительный потенциал юнгианцы обнаруживают в гуманитарных областях: философия, мифология и религиоведение, социология, политология, литературная критика.

В пестром юнгианском мире сегодня только аналитики классической (цюрихской) и архетипической (хиллманианской) школ реализуют эти сильные стороны нашего подхода. Что касается аналитиков школы развития (лондонской), которая сделала много в 1980-е для диалога с фрейдистами, то, к сожалению, многие из них застряли в устаревших и ошибочных теориях объектных отношений и больше не соответствуют духу времени.

Преподавательская работа:

Преподаватель курса «Техника юнгианского анализа: современное развитие»
Преподаватель базового курса МААП по юнгианской психотерапии

(темы основных семинаров: «Анамнез, история жизни, реконструкция, психоистория», «12 архетипов», «Символ и интерпретация», «Юнгианское толкование сновидений», «Аналитический ритуал», «Диалектика аналитических отношений», «Введение в юнгианскую психопатологию», «Мазохизм и психология жертвы», «Меланхолия», «Тело и душа: юнгианский подход к психосоматике», «Современный психоанализ о любви и гендерных отношениях»).

Клиническая работа:

Частнопрактикующий психоаналитик и супервизор, прием в районе ст. м.Коломенская

Прикладной психоанализ:

Опыт бизнес-консультирования международных компаний, сотрудничества с политологами и журналистами, участия в различных гуманитарных проектах.

Продолжение серии публикаций «7 книг для первого знакомства с психологией». На этот раз свой список составил психотерапевт Лев Хегай. Эти книги написаны легким, доступным языком и подойдут для чтения даже тем, кто не собирается глубоко изучать психологию.

Наши эксперты составили списки на свой вкус таким образом, чтобы в них были представлены книги по саморазвитию, по детской и/или семейной психологии, по вопросам социальных отношений и проблемам отношений в паре.

1. «Воспоминания, сновидения, размышления». Карл Густав Юнг
Биографическая книга – живая история личных и научных поисков Юнга, в которой каждый найдет что-то близкое. 80-летний мэтр психоанализа диктовал ее своей ученице и единомышленнице Аниэле Яффе, постепенно погружаясь в атмосферу внутренней жизни, в переживания детства и юности, анализируя свои сновидения и события внешней жизни. Я бы не советовал читать с целью самопознания многочисленные «наставления» на эту тему, ибо сколько личностей, столько и путей. Искренняя автобиография поисков реального человека даст больше любого авторитетного учения. (Харвест, 2003) 2. «Мы. Психология романтической любви». Роберт Джонсон
Американский юнгианский психолог Роберт Джонсон предлагает посмотреть не только на прелести и возможности романтической любви, но и на противоречия и иллюзии, которые существуют у нас на бессознательном уровне. В частности, он поднимает фундаментальный вопрос, охватывающий все проблемы отношений в паре: как совместить внутренние душевные романтические потребности, стоящие за влюбленностью, с неидеальностью партнера – реального человека. Роберт Джонсон исследует природу любви на примере мифа о Тристане и Изольде – первой легенды в западной литературе, в которой описана романтическая любовь. Книга показывает истоки романтических иллюзий и подлинность зрелой любви. (Когито-Центр, 2009) 3. «Маленькие дети и их матери». Дональд Вудс Винникотт
Обычно психоаналитики пишут сложным языком и адресуют свои книги профессионалам. Но здесь собраны лекции великого детского психолога Винникотта об отношениях матери и новорожденного ребенка, которые предназначены для широкой аудитории. Автор переходит от психологии к педиатрии и педагогике. Книга поможет женщинам в размышлениях о том, что значит быть «плохой» и «достаточно хорошей» матерью, а в каких случаях можно стать «слишком хорошей». Хотя некоторые высказывания Винникотта кажутся сегодня устаревшими, здесь важна личность автора. По книге можно проследить, как устроено мышление психоаналитика. (Класс, 2016) 4. «Эффект Люцифера». Филип Зимбардо
Социальный психолог рассказывает о знаменитом «тюремном эксперименте» 1971 года, в ходе которого стэнфордские студенты, разделенные на «тюремщиков» и «заключенных», буквально за несколько дней воспроизвели худшие образцы отношений в местах лишения свободы и открыли в себе качества, о которых не знали и предпочли бы не узнать никогда. Теперь, 45 лет спустя, Филип Зимбардо переходит от конкретного случая к самым масштабным обобщениям. Он размышляет над тем, как порочная социальная система с ее принуждением и насилием стимулирует нас к совершению порочных поступков. И способен ли отдельный человек противостоять этому давлению? (Альпина нон-фикшн, 2016) 5. «Перевал в середине пути». Джеймс Холлис
Это лучшая книга о возрастных кризисах, сочетающая экзистенциальную грусть с юнгианским оптимизмом. И прежде всего она – о кризисе среднего возраста, одной из главных тем аналитической психологии. Джеймс Холлис утверждает, что переломный момент неизбежен в жизни каждого человека, хотя может быть и не связан с физическим средним возрастом. И наше самоощущение во второй половине жизни во многом зависит от того, как мы сумеем использовать дарованную нам уникальную возможность пересмотреть устоявшееся представление о самих себе, «проснуться» и обрести новую идентичность. (Когито-Центр, 2008) 6. «Завтра я всегда бывала львом». Арнхильд Лаувенг
Большую часть своей жизни норвежка Арнхильд Лаувенг живет с диагнозом «шизофрения». Болезнь не помешала ей стать практикующим клиническим психологом и уже в состоянии устойчивой ремиссии написать о себе книгу. Арнхильд подробно описывает свои переживания – ощущения тяжелобольного человека, анализируя их с позиции профессионального психолога. Спокойно и чуть отстраненно рассказывает о действиях врачей, объясняя их ошибки и заблуждения, но при этом не теряет в душе связи с той самой пациенткой, которую вязали ремнями и которая так нуждалась в поддержке и понимании. Исповедальная книга Арнхильд Лаувенг поможет читателю понять, что такое психическая болезнь. Возможно, для многих будет открытием, что психические болезни не являются фатальными и необратимыми и что внутри больного живет борющийся за смысл человек. (Бахрах-М, 2015) 7. «Хлыст: Секты, литература и революция». Александр Эткинд
На мой взгляд, это лучшая книга (из недавно изданных) о психологии современной России – автор показывает, как философские поиски Серебряного века, модернизм в искусстве и коммунизм в политике выросли из религиозного сектантства XIX века, породив все трагические процессы века XX. В сегодняшней ситуации так называемого пост-постмодернизма, которым мы обозначаем адскую смесь разнородных брожений в умах и сердцах современников, можно разобраться, только принимая в расчет историческую преемственность происходящих процессов. Стоит оглянуться назад, чтобы уверенно смотреть вперед. (НЛО, 2013)

Об эксперте
Лев Хегай, юнгианский аналитик, психотерапевт, индивидуальный член Международной ассоциации аналитической психологии (IAAP), обучающий аналитик и супервизор Московской ассоциации аналитической психологии (МААП).

С каких книг лучше начинать свое знакомство с психологией тому, кто не собирается посвящать этой науке жизнь? Тому, кто открывает для себя мир человеческих отношений и хочет лучше понимать себя и своих близких? Эксперт Psychologies называет работы, которые считает самыми важными. 7 книг для первого знакомства с психологией. Выбор Дмитрия Леонтьева.

Свою подборку книг для знакомства c практической психологией предлагает детский психолог, преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова, ведущий специалист Московского психологического центра поддержки семьи «Контакт» Галия Нигметжанова в статье 7 книг для первого знакомства с психологией. Выбор Галии Нигметжановой.

Мы попросили наших экспертов составить списки таким образом, чтобы в них были представлены книги по саморазвитию, по детской и/или семейной психологии, по вопросам социальных отношений и проблемам отношений в паре. Удивительно, но совпадений почти не было. 7 книг для первого знакомства с психологией. Выбор Екатерины Михайловой.

Системный семейный психотерапевт, директор Центра системной семейной терапии Инна Хамитова составила для нас список лучших, по ее мнению, книг для знакомства с психологией. Ознакомиться со списком можно в статье 7 книг для первого знакомства с психологией. Выбор Инны Хамитовой.