Это Дезирада…

О Дезирада, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои склоны, поросшие манцениловыми лесами.

Глава 1

Мне рассказали, что я очутился в Лиссе благодаря одному из тех резких заболеваний, какие наступают внезапно. Это произошло в пути. Я был снят с поезда при беспамятстве, высокой температуре и помещен в госпиталь.

Когда опасность прошла, доктор Филатр, дружески развлекавший меня все последнее время перед тем, как я покинул палату, позаботился приискать мне квартиру и даже нашел женщину для услуг. Я был очень признателен ему, тем более что окна этой квартиры выходили на море.

Однажды Филатр сказал:

– Дорогой Гарвей, мне кажется, что я невольно удерживаю вас в нашем городе. Вы могли бы уехать, когда поправитесь, без всякого стеснения из-за того, что я нанял для вас квартиру. Все же, перед тем как путешествовать дальше, вам необходим некоторый уют – остановка внутри себя.

Он явно намекал, и я вспомнил мои разговоры с ним о власти Несбывшегося . Эта власть несколько ослабела благодаря острой болезни, но я все еще слышал иногда в душе ее стальное движение, не обещающее исчезнуть.

Переезжая из города в город, из страны в страну, я повиновался силе более повелительной, чем страсть или мания.

Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?

Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.

На эту тему я много раз говорил с Филатром. Но этот симпатичный человек не был еще тронут прощальной рукой Несбывшегося, а потому мои объяснения не волновали его. Он спрашивал меня обо всем этом и слушал довольно спокойно, но с глубоким вниманием, признавая мою тревогу и пытаясь ее усвоить.

Я почти оправился, но испытывал реакцию, вызванную перерывом в движении, и нашел совет Филатра полезным; поэтому по выходе из госпиталя я поселился в квартире правого углового дома улицы Амилего, одной из красивейших улиц Лисса. Дом стоял в нижнем конце улицы, близ гавани, за доком, – место корабельного хлама и тишины, нарушаемой не слишком назойливо смягченным, по расстоянию, зыком портового дня.

Я занял две большие комнаты: одна – с огромным окном на море; вторая была раза в два более первой. В третьей, куда вела вниз лестница, – помещалась прислуга. Старинная, чопорная и чистая мебель, старый дом и прихотливое устройство квартиры соответствовали относительной тишине этой части города. Из комнат, расположенных под углом к востоку и югу, весь день не уходили солнечные лучи, отчего этот ветхозаветный покой был полон светлого примирения давно прошедших лет с неиссякаемым, вечно новым солнечным пульсом.

Я видел хозяина всего один раз, когда платил деньги. То был грузный человек с лицом кавалериста и тихими, вытолкнутыми на собеседника голубыми глазами. Зайдя получить плату, он не проявил ни любопытства, ни оживления, как если бы видел меня каждый день.

Прислуга, женщина лет тридцати пяти, медлительная и настороженная, носила мне из ресторана обеды и ужины, прибирала комнаты и уходила к себе, зная уже, что я не потребую ничего особенного и не пущусь в разговоры, затеваемые большей частью лишь для того, чтобы, болтая и ковыряя в зубах, отдаваться рассеянному течению мыслей.

Итак, я начал там жить; и прожил я всего – двадцать шесть дней; несколько раз приходил доктор Филатр.

Глава 2

Чем больше я говорил с ним о жизни, сплине, путешествиях и впечатлениях, тем более уяснял сущность и тип своего Несбывшегося. Не скрою, что оно было громадно и – может быть – потому так неотвязно. Его стройность, его почти архитектурная острота выросли из оттенков параллелизма. Я называю так двойную игру, которую мы ведем с явлениями обихода и чувств. С одной стороны, они естественно терпимы в силу необходимости: терпимы условно, как ассигнация, за которую следует получить золотом, но с ними нет соглашения, так как мы видим и чувствуем их возможное преображение. Картины, музыка, книги давно утвердили эту особость, и, хотя пример стар, я беру его за неимением лучшего. В его морщинах скрыта вся тоска мира. Такова нервность идеалиста, которого отчаяние часто заставляет опускаться ниже, чем он стоял, – единственно из страсти к эмоциям.

Среди уродливых отражений жизненного закона и его тяжбы с духом моим я искал, сам долго не подозревая того, – внезапное отчетливое создание: рисунок или венок событий, естественно свитых и столь же неуязвимых подозрительному взгляду духовной ревности, как четыре наиболее глубоко поразившие нас строчки любимого стихотворения. Таких строчек всегда – только четыре.

Разумеется, я узнавал свои желания постепенно и часто не замечал их, тем упустив время вырвать корни этих опасных растений. Они разрослись и скрыли меня под своей тенистой листвой. Случалось неоднократно, что мои встречи, мои положения звучали как обманчивое начало мелодии, которую так свойственно человеку желать выслушать прежде, чем он закроет глаза. Города, страны время от времени приближали к моим зрачкам уже начинающий восхищать свет едва намеченного огнями, странного далекого транспаранта, – но все это развивалось в ничто; рвалось, подобно гнилой пряже, натянутой стремительным челноком. Несбывшееся, которому я протянул руки, могло восстать только само, иначе я не узнал бы его и, действуя по примерному образцу, рисковал наверняка создать бездушные декорации. В другом роде, но совершенно точно, можно видеть это на искусственных парках, по сравнению с случайными лесными видениями, как бы бережно вынутыми солнцем из драгоценного ящика.

Таким образом, я понял свое Несбывшееся и покорился ему.

Обо всем этом и еще много о чем – на тему о человеческих желаниях вообще – протекали мои беседы с Филатром, если он затрагивал этот вопрос.

Как я заметил, он не переставал интересоваться моим скрытым возбуждением, направленным на предметы воображения. Я был для него словно разновидность тюльпана, наделенная ароматом, и если такое сравнение может показаться тщеславным, оно все же верно по существу.

Тем временем Филатр познакомил меня со Стерсом, дом которого я стал посещать. В ожидании денег, о чем написал своему поверенному Лерху, я утолял жажду движения вечерами у Стерса да прогулками в гавань, где под тенью огромных корм, нависших над набережной, рассматривал волнующие слова, знаки Несбывшегося: «Сидней» – «Лондон» – «Амстердам» – «Тулон»… Я был или мог быть в городах этих, но имена гаваней означали для меня другой «Тулон» и вовсе не тот «Сидней», какие существовали действительно; надписи золотых букв хранили неоткрытую истину.

Утро всегда обещает… -

говорит Монс, -

После долготерпения дня
Вечер грустит и прощает…

Так же, как «утро» Монса – гавань обещает всегда; ее мир полон необнаруженного значения, опускающегося с гигантских кранов пирамидами тюков, рассеянного среди мачт, стиснутого у набережных железными боками судов, где в глубоких щелях меж тесно сомкнутыми бортами молчаливо, как закрытая книга, лежит в тени зеленая морская вода. Не зная – взвиться или упасть, клубятся тучи дыма огромных труб; напряжена и удержана цепями сила машин, одного движения которых довольно, чтобы спокойная под кормой вода рванулась бугром.

Войдя в порт, я, кажется мне, различаю на горизонте, за мысом, берега стран, куда направлены бугшприты кораблей, ждущих своего часа; гул, крики, песня, демонический вопль сирены – все полно страсти и обещания. А над гаванью – в стране стран, в пустынях и лесах сердца, в небесах мыслей – сверкает Несбывшееся – таинственный и чудный олень вечной охоты.

Глава 3

Не знаю, что произошло с Лерхом, но я не получил от него столь быстрого ответа, как ожидал. Лишь к концу пребывания моего в Лиссе Лерх ответил, по своему обыкновению, сотней фунтов, не объяснив замедления.

Я навещал Стерса и находил в этих посещениях невинное удовольствие, сродни прохладе компресса, приложенного на больной глаз. Стерс любил игру в карты, я – тоже, а так как почти каждый вечер к нему кто-нибудь приходил, то я был от души рад перенести часть остроты своего состояния на угадывание карт противника.

Накануне дня, с которого началось многое, ради чего сел я написать эти страницы, моя утренняя прогулка по набережным несколько затянулась, потому что, внезапно проголодавшись, я сел у обыкновенной харчевни, перед ее дверью, на террасе, обвитой растениями типа плюща с белыми и голубыми цветами. Я ел жареного мерлана , запивая кушанье легким красным вином.

Лишь утолив голод, я заметил, что против харчевни швартуется пароход, и, обождав, когда пассажиры его начали сходить по трапу, я погрузился в созерцание сутолоки, вызванной желанием скорее очутиться дома или в гостинице. Я наблюдал смесь сцен, подмечая черты усталости, раздражения, сдерживаемых или явных неистовств, какие составляют душу толпы, когда резко меняется характер ее движения. Среди экипажей, родственников, носильщиков, негров, китайцев, пассажиров, комиссионеров и попрошаек, гор багажа и треска колес я увидел акт величайшей неторопливости, верности себе до последней мелочи, спокойствие – принимая во внимание обстоятельства – почти развратное, так неподражаемо, безупречно и картинно произошло сошествие по трапу неизвестной молодой девушки, по-видимому небогатой, но, казалось, одаренной тайнами подчинять себе место, людей и вещи.

Я заметил ее лицо, когда оно появилось над бортом среди саквояжей и сбитых на сторону шляп. Она сошла медленно, с задумчивым интересом к происходящему вокруг нее. Благодаря гибкому сложению или иной причине она совершенно избежала толчков. Она ничего не несла, ни на кого не оглядывалась и никого не искала в толпе глазами. Так спускаются по лестнице роскошного дома к почтительно распахнутой двери. Ее два чемодана плыли за ней на головах смуглых носильщиков. Коротким движением тихо протянутой руки, указывающей, как поступить, чемоданы были водружены прямо на мостовой, поодаль от парохода, и она села на них, смотря перед собой разумно и спокойно, как человек, вполне уверенный, что совершающееся должно совершаться и впредь согласно ее желанию, но без какого бы то ни было утомительного с ее стороны участия.

Эта тенденция, гибельная для многих, тотчас оправдала себя. К девушке подбежали комиссионеры и несколько других личностей как потрепанного, так и благопристойного вида, создав атмосферу нестерпимого гвалта. Казалось, с девушкой произойдет то же, чему подвергается платье, если его – чистое, отглаженное, спокойно висящее на вешалке – срывают торопливой рукой.

Отнюдь… Ничем не изменив себе, с достоинством переводя взгляд от одной фигуры к другой, девушка сказала что-то всем понемногу, раз рассмеялась, раз нахмурилась, медленно протянула руку, взяла карточку одного из комиссионеров, прочла, вернула бесстрастно и, мило наклонив головку, стала читать другую. Ее взгляд упал на подсунутый уличным торговцем стакан прохладительного питья; так как было действительно жарко, она, подумав, взяла стакан, напилась и вернула его с тем же видом присутствия у себя дома, как во всем, что делала. Несколько волосатых рук, вытянувшись над ее чемоданами, бродили по воздуху, ожидая момента схватить и помчать, но все это, по-видимому, мало ее касалось, раз не был еще решен вопрос о гостинице. Вокруг нее образовалась группа услужливых, корыстных и любопытных, которой, как по приказу, сообщилось ленивое спокойствие девушки.

Люди суетливого, рвущего день на клочки мира стояли, ворочая глазами, она же по-прежнему сидела на чемоданах, окруженная незримой защитой, какую дает чувство собственного достоинства, если оно врожденное и так слилось с нами, что сам человек не замечает его, подобно дыханию.

Я наблюдал эту сцену, не отрываясь. Вокруг девушки постепенно утих шум; стало так почтительно и прилично, как будто на берег сошла дочь некоего фантастического начальника всех гаваней мира. Между тем на ней были (мысль невольно соединяет власть с пышностью) простая батистовая шляпа, такая же блуза с матросским воротником и шелковая синяя юбка. Ее потертые чемоданы казались блестящими потому, что она сидела на них. Привлекательное, с твердым выражением лицо девушки, длинные ресницы спокойно-веселых темных глаз заставляли думать по направлению чувств, вызываемых ее внешностью. Благосклонная маленькая рука, опущенная на голову лохматого пса, – такое напрашивалось сравнение к этой сцене, где чувствовался глухой шум Несбывшегося.

Едва я понял это, как она встала; вся ее свита с возгласами и чемоданами кинулась к экипажу, на задке которого была надпись «Отель „Дувр“». Подойдя, девушка раздала мелочь и уселась с улыбкой полного удовлетворения. Казалось, ее занимает решительно все, что происходит.

Комиссионер вскочил на сиденье рядом с возницей, экипаж тронулся, побежавшие сзади оборванцы отстали, и, проводив взглядом умчавшуюся по мостовой пыль, я подумал, как думал неоднократно, что передо мной, может быть, снова мелькнул конец нити, ведущей к клубку.

Не скрою – я был расстроен, и не оттого только, что в лице неизвестной девушки увидел привлекательную ясность существа, отмеченного гармонической цельностью, как вывел из впечатления. Ее краткое пребывание на чемоданах тронуло старую тоску о венке событий, о ветре, поющем мелодии, о прекрасном камне, найденном среди гальки. Я думал, что ее существо, может быть, отмечено особым законом, перебирающим жизнь с властью сознательного процесса, и что, став в тень подобной судьбы, я наконец мог бы увидеть Несбывшееся. Но печальнее этих мыслей – печальных потому, что они были болезненны, как старая рана в непогоду, – явилось воспоминание многих подобных случаев, о которых следовало сказать, что их по-настоящему не было. Да, неоднократно повторялся обман, принимая вид жеста, слова, лица, пейзажа, и, как закон, оставлял по себе тлен. При желании я мог бы разыскать девушку очень легко. Я сумел бы найти общий интерес, естественный повод не упустить ее из поля своего зрения и так или иначе встретить желаемое течение неоткрытой реки. Самым тонким движениям насущного души нашей я смог бы придать как вразумительную, так и приличную форму. Но я не доверял уже ни себе, ни другим, ни какой бы то ни было громкой видимости внезапного обещания.

По всем этим основаниям я отверг действие и возвратился к себе, где провел остаток дня среди книг. Я читал невнимательно, испытывая смуту, нахлынувшую с силой сквозного ветра. Наступила ночь, когда, усталый, я задремал в кресле.

Меж явью и сном встало воспоминание о тех минутах в вагоне, когда я начал уже плохо сознавать свое положение. Я помню, как закат махал красным платком в окно, проносящееся среди песчаных степей. Я сидел, полузакрыв глаза, и видел странно меняющиеся профили спутников, выступающие один из-за другого, как на медали. Вдруг разговор стал громким, переходя, казалось мне, в крик; после того губы беседующих стали шевелиться беззвучно, глаза сверкали, но я перестал соображать. Вагон поплыл вверх и исчез.

Больше я ничего не помнил – жар помрачил мозг.

Не знаю, почему в тот вечер так назойливо представилось мне это воспоминание; но я готов был признать, что его тон необъяснимо связан со сценой на набережной. Дремота вила сумеречный узор. Я стал думать о девушке, на этот раз с поздним раскаянием.

Уместны ли в той игре, какую я вел сам с собой, банальная осторожность? бесцельное самолюбие? даже – сомнение? Не отказался ли я от входа в уже раскрытую дверь только потому, что слишком хорошо помнил большие и маленькие лжи прошлого? Был полный звук, верный тон – я слышал его, но заткнул уши, мнительно вспоминал прежние какофонии. Что, если мелодия была предложена истинным на сей раз оркестром?

Через несколько столетних переходов желания человека достигнут отчетливости художественного синтеза. Желание избегнет муки смотреть на образы своего мира сквозь неясное, слабо озаренное полотно нервной смуты. Оно станет отчетливо, как насекомое в январе. Я, по сравнению, имел предстать таким людям, как «Дюранда» Летьерри предстоит стальному «Левиафану» Трансатлантической линии . Несбывшееся скрывалось среди гор, и я должен был принять в расчет все дороги в направлении этой стороны горизонта. Мне следовало ловить все намеки, пользоваться каждым лучом среди туч и лесов. Во многом – ради многого – я должен был действовать наудачу.

Едва я закрепил некоторое решение, вызванное таким оборотом мыслей, как прозвонил телефон, и, отогнав полусон, я стал слушать. Это был Филатр. Он задал мне несколько вопросов относительно моего состояния. Он приглашал также встретиться завтра у Стерса, и я обещал.

Когда этот разговор кончился, я, в странной толпе чувств, стеснительной, как сдержанное дыхание, позвонил в отель «Дувр». Делам такого рода обычна мысль, что все, даже посторонние, знают секрет вашего настроения. Ответы самые безучастные звучат как улика. Ничто не может так внезапно приблизить к чужой жизни, как телефон, оставляя нас невидимыми, и тотчас по желанию нашему – отстранить, как если бы мы не говорили совсем. Эти бесцельные для факта соображения отметят, может быть, слегка то неспокойное состояние, с каким начал я разговор.

Он был краток. Я попросил вызвать Анну Макферсон , приехавшую сегодня с пароходом «Гранвиль». После незначительного молчания деловой голос служащего объявил мне, что в гостинице нет упомянутой дамы, и я, зная, что получу такой ответ, помог недоразумению точным описанием костюма и всей наружности неизвестной девушки.

Мой собеседник молчаливо соображал. Наконец он сказал:

– Вы говорите, следовательно, о барышне, недавно уехавшей от нас на вокзал. Она записалась – «Биче Сениэль».

С большей, чем ожидал, досадой я послал замечание:

– Отлично. Я спутал имя, выполняя некое поручение. Меня просили также узнать…

Я оборвал фразу и водрузил трубку на место. Это было внезапным мозговым отвращением к бесцельным словам, какие начал я произносить по инерции. Что переменилось бы, узнай я, куда уехала Биче Сениэль? Итак, она продолжала свой путь, – наверное, в духе безмятежного приказания жизни, как это было на набережной, – а я опустился в кресло, внутренне застегнувшись и пытаясь увлечься книгой, по первым строкам которой видел уже, что предстоит скука счетом из пятисот страниц.

Я был один, в тишине, отмериваемой стуком часов. Тишина мчалась, и я ушел в область спутанных очертаний. Два раза подходил сон, а затем я уже не слышал и не помнил его приближения.

Так незаметно уснув, я пробудился с восходом солнца. Первым чувством моим была улыбка. Я приподнялся и уселся в порыве глубокого восхищения – несравненного, чистого удовольствия, вызванного эффектной неожиданностью.

Я спал в комнате, о которой упоминал, что ее стена, обращенная к морю, была по существу огромным окном. Оно шло от потолочного карниза до рамы в полу, а по сторонам на фут не достигало стен. Его створки можно было раздвинуть так, что стекла скрывались. За окном, внизу, был узкий выступ, засаженный цветами.

Я проснулся при таком положении восходящего над чертой моря солнца, когда его лучи проходили внутрь комнаты вместе с отражением волн, сыпавшихся на экране задней стены.

На потолке и стенах неслись танцы солнечных привидений. Вихрь золотой сети сиял таинственными рисунками. Лучистые веера, скачущие овалы и кидающиеся из угла в угол огневые черты были, как полет в стены стремительной золотой стаи, видимой лишь в момент прикосновения к плоскости. Эти пестрые ковры солнечных фей, мечущийся трепет которых, не прекращая ни на мгновение ткать ослепительный арабеск, достиг неистовой быстроты, – были везде, вокруг, под ногами, над головой. Невидимая рука чертила странные письмена, понять значение которых было нельзя, как в музыке, когда она говорит. Комната ожила. Казалось, не устоя пред нашествием отскакивающего с воды солнца, она – вот-вот – начнет тихо кружиться. Даже на моих руках и коленях беспрерывно соскальзывали яркие пятна. Все это менялось неуловимо, как будто в встряхиваемой искристой сети бились прозрачные мотыльки. Я был очарован и неподвижно сидел среди голубого света моря и золотого – по комнате. Мне было отрадно. Я встал и, с легкой душой, с тонкой и безотчетной уверенностью, сказал всему: «Вам, знаки и фигуры, вбежавшие с значением неизвестным и все же развеселившие меня серьезным, одиноким весельем, – пока вы еще не скрылись, – вверяю я ржавчину своего Несбывшегося. Озарите и сотрите ее».

Едва я окончил говорить, зная, что вспомню потом эту полусонную выходку с улыбкой, – как золотая сеть смеркла; лишь в нижнем углу, у двери, дрожало еще некоторое время подобие изогнутого окна, открытого на поток искр; но исчезло и это. Исчезло также то настроение, каким началось утро, хотя его след не стерся до сего дня.

Это Дезирада…

О Дезирада, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои склоны, поросшие манцениловыми лесами.

Мне рассказали, что я очутился в Лиссе благодаря одному из тех резких заболеваний, какие наступают внезапно. Это произошло в пути. Я был снят с поезда при беспамятстве, высокой температуре и помещен в госпиталь.

Когда опасность прошла, доктор Филатр, дружески развлекавший меня все последнее время перед тем, как я покинул палату, – позаботился приискать мне квартиру и даже нашел женщину для услуг. Я был очень признателен ему, тем более, что окна этой квартиры выходили на море.

Однажды Филатр сказал:

– Дорогой Гарвей, мне кажется, что я невольно удерживаю вас в нашем городе. Вы могли бы уехать, когда поправитесь, без всякого стеснения из-за того, что я нанял для вас квартиру. Все же, перед тем как путешествовать дальше, вам необходим некоторый уют, – остановка внутри себя.

Он явно намекал, и я вспомнил мои разговоры с ним о власти Несбывшегося . Эта власть несколько ослабела благодаря острой болезни, но я все еще слышал иногда, в душе, ее стальное движение, не обещающее исчезнуть.

Переезжая из города в город, из страны в страну, я повиновался силе более повелительной, чем страсть или мания.

Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?

Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.

На эту тему я много раз говорил с Филатром. Но этот симпатичный человек не был еще тронут прощальной рукой Несбывшегося, а потому мои объяснения не волновали его. Он спрашивал меня обо всем этом и слушал довольно спокойно, но с глубоким вниманием, признавая мою тревогу и пытаясь ее усвоить.

Я почти оправился, но испытывал реакцию, вызванную перерывом в движении, и нашел совет Филатра полезным; поэтому, по выходе из госпиталя, я поселился в квартире правого углового дома улицы Амилего, одной из красивейших улиц Лисса. Дом стоял в нижнем конце улицы, близ гавани, за доком, – место корабельного хлама и тишины, нарушаемой, не слишком назойливо, смягченным, по расстоянию, зыком портового дня.

Я занял две большие комнаты: одна – с огромным окном на море; вторая была раза в два более первой. В третьей, куда вела вниз лестница, – помещалась прислуга. Старинная, чопорная и чистая мебель, старый дом и прихотливое устройство квартиры соответствовали относительной тишине этой части города. Из комнат, расположенных под углом к востоку и югу, весь день не уходили солнечные лучи, отчего этот ветхозаветный покой был полон светлого примирения давно прошедших лет с неиссякаемым, вечно новым солнечным пульсом.

Я видел хозяина всего один раз, когда платил деньги. То был грузный человек с лицом кавалериста и тихими, вытолкнутыми на собеседника голубыми глазами. Зайдя получить плату, он не проявил ни любопытства, ни оживления, как если бы видел меня каждый день.

Прислуга, женщина лет тридцати пяти, медлительная и настороженная, носила мне из ресторана обеды и ужины, прибирала комнаты и уходила к себе, зная уже, что я не потребую ничего особенного и не пущусь в разговоры, затеваемые большей частью лишь для того, чтобы, болтая и ковыряя в зубах, отдаваться рассеянному течению мыслей.

Итак, я начал там жить; и прожил я всего – двадцать шесть дней; несколько раз приходил доктор Филатр.

Глава II

Чем больше я говорил с ним о жизни, сплине, путешествиях и впечатлениях, тем более уяснял сущность и тип своего Несбывшегося. Не скрою, что оно было громадно и – может быть – потому так неотвязно. Его стройность, его почти архитектурная острота выросли из оттенков параллелизма. Я называю так двойную игру, которую мы ведем с явлениями обихода и чувств. С одной стороны, они естественно терпимы в силу необходимости: терпимы условно, как ассигнация, за которую следует получить золотом, но с ними нет соглашения, так как мы видим и чувствуем их возможное преображение. Картины, музыка, книги давно утвердили эту особость, и хотя пример стар, я беру его за неимением лучшего. В его морщинах скрыта вся тоска мира. Такова нервность идеалиста, которого отчаяние часто заставляет опускаться ниже, чем он стоял, – единственно из страсти к эмоциям.

Среди уродливых отражений жизненного закона и его тяжбы с духом моим я искал, сам долго не подозревая того, – внезапное отчетливое создание: рисунок или венок событий, естественно свитых и столь же неуязвимых подозрительному взгляду духовной ревности, как четыре наиболее глубоко поразившие нас строчки любимого стихотворения. Таких строчек всегда – только четыре.

Разумеется, я узнавал свои желания постепенно и часто не замечал их, тем упустив время вырвать корни этих опасных растений. Они разрослись и скрыли меня под своей тенистой листвой. Случалось неоднократно, что мои встречи, мои положения звучали как обманчивое начало мелодии, которую так свойственно человеку желать выслушать прежде, чем он закроет глаза. Города, страны время от времени приближали к моим зрачкам уже начинающий восхищать свет едва намеченного огнями, странного, далекого транспаранта, – но все это развивалось в ничто; рвалось, подобно гнилой пряже, натянутой стремительным челноком. Несбывшееся, которому я протянул руки, могло восстать только само, иначе я не узнал бы его и, действуя по примерному образцу, рисковал наверняка создать бездушные декорации. В другом роде, но совершенно точно, можно видеть это на искусственных парках, по сравнению со случайными лесными видениями, как бы бережно вынутыми солнцем из драгоценного ящика.

В Лиссе расположилась компания, играющая в карты. Там присутствовал и Томас Гарвей. Когда проходила игра, Томас ясно расслышал женский голос, вымолвивший «Бегущая по волнам».

Днем раньше Томас заметил девушку, сходившую с парома. Она выглядела так, будто бы обладала каким-то даром. Утром он выяснил, что ее имя Биче Сениэль. Гарвей почему-то думал, что Биче и тот голос, как-то связаны. Это предположение возросло, когда в порту он обнаружил корабль с названием: «Бегущая по волнам».

Очутившись на корабле, Гарвей знакомится с Синкрайтом и Бутлером. Томасу рассказывают, что «Бегущую по волнам» построил Нэд Сениэл. Позднее, находясь в каюте, Гарвей слышит слова угроз выпившего капитана и кричащую девушку, Томас вмешался и, отбиваясь, повалил Геза одним ударом в лицо.

Разъяренный Гез приказывает поместить Гарвея в лодку и отправить в открытое море. Лодку уже начинало уносить в море, как одна девушка с легкостью прыгнула к Томасу. Под смех, раздававшийся с судна, они отплыли.

Как только девушка начала говорить, молодой человек догадался, что именно этот голос он услышал во время игры в карты. Незнакомка представилась Фрези Грант и распорядилась следовать на юг. Получив с него слово никому о ней не говорить, включая Биче, девушка спустилась на воду и помчалась вперед.

Днем Томаса подобрал «Нырок», следующий в Гель-Гью. Тут он узнал легенду о Фрези. Как-то, поднявшаяся в море волна, отнесла корабль ее отца к острову. Фрези хотелось оказаться там, тогда ее отец небрежно отметил, поскольку они не могут подплыть к берегу, то дочь сможет сама домчаться до берега по воде. Она соскочила на воду и с легкостью побежала по волнам. Когда туман исчез, лейтенант не увидел на острова, ни дочери. Рассказывают, что она является к потерпевшим кораблекрушение.

Томас вышел на берег в Гель-Гью. Там он очутился рядом со статуей имевшей название: «Бегущая по волнам». Как выяснилось, этот город основал Вильям Гобс. Его корабль потерпел крушение в море. От гибели его спасла Фрези, прибежав по волнам, девушка указала курс на берег.

Томас видится с Биче Сениэль. Биче рассказывает, что привезла деньги, чтобы выкупить у Геза корабль. Гарвею получается узнать, где поселился капитан. Утром он с Бутлером отправляются в гостиницу к Гезу и находят мертвого капитана.

Выясняется, что убил капитана Бутлер. У него на это имелись свои веские причины. На самом деле, «Бегущая по волнам» перевозила опий, и Бутлеру предназначалась доля, но Гез его надул. Не обнаружив в гостиничном номере Геза, он забрался в шкаф, как только капитан приходит с девушкой. Когда девушка убежала, Бутлер выйдя из шкафа, натыкается на Геза и ему только и остается, что стрелять в него.

Томас сознается Биче в том, что видел Фрези Грант, но девушка стала уверять, что его история лишь выдумка.

Спустя некоторое время доктор Филатр посещает Томаса. Он поведал о судьбе «Бегущей по волнам», на которую наткнулся возле необитаемого острова. Почему команда покинула корабль, так и осталось неизвестным.

Александр Грин (Гриневский) – один из наиболее самобытных писателей первой половины ХХ века. Его романтические произведения, действие которых происходит в условно-метафорическом мире авторской фантазии, – уникальные явления в русской литературе. У них нет как таковых предшественников и последователей, их тяжело отнести к определенному литературному направлению, их нельзя однозначно назвать реалистическими или фантастическими.

Советская критика остро невзлюбила фантазера-Грина. В идеалогизированной литературе его произведения были несвоевременными. Грина называли «третьестепенными писателем», обвиняли в космополитизме и реакционерстве, бегстве от реальности и нелюбви к родине. Вместо того чтобы изображать советскую действительность, Грин восхищался чуждым буржуазным миром.

Оскорбленная родина жестоко карала за подобное невнимание. С 30-го года произведения прозаика не переиздают, на новые творения наложен лимит – не более одной книги в год. Союз советских писателей отказывает во всякой материальной поддержке и высылает умирающему в Старом Крыму Грину 250 рублей… на похороны. Несмотря на жесточайшую травлю, писатель не изменил своей жизненной позиции и философским убеждениям. «Эпоха мчится мимо меня, – грустно отмечал Грин в 20-е, – Я не нужен ей – такой, какой я есть. А другим я быть не могу. И не хочу».

Назло суровой действительности он продолжал писать. Без малого за 30 лет Александр Грин создал около 400 произведений: рассказы, повести и 6 романов (один из них незавершенный). Культовыми произведениями, с которыми связывают имя Грина во всем мире, являются повесть-феерия «Алые паруса» и роман «Бегущая по волнам».

Над романом «Бегущая по волнам» Александр Грин работает полтора года. Большая часть написана в горячо любимой Феодосии, куда в 20-е годы чета Гринов переезжает из шумного Ленинграда. На этот момент прозаика недолюбливают, критикуют, но ожесточенная травля еще не начата. Так что спустя два года после написания, в 1928-м, «Бегущую по волнам» все же удается опубликовать при помощи издательства «Земля и фабрика».

Сегодня роман продолжает вызывать горячий интерес читателей, исследователей и издателей. Он вдохновил деятелей культуры на создание новых произведений, в частности, одноименных экранизаций в 1967 и 2007 годах, театральных постановок и телевизионного спектакля «Человек из страны Грин».

Вспомним, как же все происходило в «Бегущей по волнам».

Формирование мечты: Биче Саниэль

Томас Гарвей очутился в приморском городе Лиссе совершенно случайно. Тяжело заболев во время путешествия, в бессознательном состоянии он был доставлен в местную больницу, где его выхаживал доктор Филатр. Когда опасность миновала, Гарвей стал мало-помалу приходить в себя и коротать дни увлекательными беседами с доктором и прогулками по живописным окрестностям Лиссы. Это чудное место так ему понравилось, что Гарвей решил задержаться здесь подольше, снял квартиру с огромным окном во всю стену, из которого открывался фантастический вид на море, и продолжил свои южные каникулы.

Однажды наш герой решил пообедать в харчевне недалеко от причала, к которому как раз пришвартовался пароход. Наблюдая за пассажирами рейса из праздного любопытства, Гарвей обратил внимание на девушку, которая выделялась из толпы. Среди всеобщего нетерпения, сутолоки, суматохи она сохраняла поразительное самообладание. Плавно спустившись по трапу, девушка грациозно присела на свои чемоданы и принялась спокойно беседовать с обступившими ее носильщиками и представителями местных гостиниц. Девушка была одета довольно скромно (простая шляпа из батиста, синяя шелковая юбка, матросская блуза), но ее манера держать себя приравнивала незнакомку к богатой даме.

Позже Гарвей выяснит, что особу с причала зовут Биче Саниэль, но так и не решится познакомиться с ней. Романтический образ Биче, сидящей на своих чемоданах, постоянно посещает Томаса. Когда Гарвей играл в карты с приятелями, произошло нечто необычное. На несколько мгновений он словно выпал из реальности, до него донесся приятный женский голос, который произнес всего два слова «Бегущая по волнам».

Что это было – слуховая галлюцинация или мистическое предзнаменование – понять было тяжело. Озадачивало, что никто из собравшихся женского голоса не слышал.

В ту ночь Гарвей решил прогуляться. Ноги сами привели его на причал. Бродя между пришвартованными судами, он внезапно замер, как вкопанный, – на корме одного из кораблей отливала позолотой табличка «Бегущая по волнам».

Знакомство с мечтой: Фрези Грант

Во что бы то ни стало Гарвей решает попасть на корабль, что носит название «Бегущая по волнам». Недавний слуховой мираж, спонтанная прогулка, таинственное судно – все это не может быть просто совпадением.

Руководит «Бегущей» малоприятный субъект – капитан Гез. У Гарвея сразу же устанавливаются с ним натянутые отношения, однако при посредничестве доктора Филатра и владельца корабля Брауна Томасу удается попасть на судно в качестве путешественника. Он выкладывает немалую сумму и поселяется в одной из кают «Бегущей».

В первые дни плавания Гарвей ближе знакомится с экипажем, выделяя среди полукриминального сброда матросни двух моряков – Бутлера и Синкрайта. А во время визита в каюту Геза молодой человек обнаруживает у него на столе портрет красивой девушки. Он тотчас узнает в ней Биче Саниэль. Ненавязчиво пытаясь выяснить побольше о Биче, он узнает, что когда-то «Бегущая» принадлежала ее отцу Нэду Саниэлю, который разорился и был вынужден продать корабль. События начинают приобретать все более мистический характер, но от этого не становятся яснее.

В один из дней на борт корабля поднимаются специально приглашенные барышни. Команда во главе с Гезом устраивает адское веселье, в котором Гарвей отказывается принимать участие. К ночи между одной из девушек и Гезом завязывается хмельная драка. Гарвей по-джентельменски вступается за даму, и наживает себе злейшего врага в лице капитана. Той же ночью его ссаживают в шлюпку посреди моря. В последнюю секунду в его крохотное суденышко прыгает какая-то незнакомка. Никто не представляет, откуда взялась эта отчаянная девушка.

Нежданная попутчица Гарвея оказывается настоящей красавицей. Она совсем не по-дорожному одета в светлое кружевное платье, на ее маленьких ножках поблескивают золотистые туфельки и она совершенно не похожа на тех девиц с корабля. Девушка нисколько не робеет.

Она представляется именем Фрези Грант, и Гарвей тут же узнает тот голос, что шептал ему в ночи «Бегущая по волнам». Фрези дает наставления Томасу, не останавливаясь, грести на юг. Утром он встретит корабль, что держит путь в Гель-Гью.

После этого девушка шагает за борт шлюпки и бежит по волнам, едва касаясь золотыми каблучками их поверхности. Ошарашенный Гарвей в полубессознательном состоянии принимается грести и звать Фрези Грант.

Исполнение мечты: Дэзи

На рассвете измученного Гарвея в самом деле подобрал корабль под названием «Нырок». Экипаж судна был малочисленным – хозяин, он же шкипер, Проктор, его помощник Тоббоган, еще пять человек матросов, а также племянница Проктора и невеста Тоббогана Дэзи. Именно она и заметила дрейфующую на волнах шлюпку. У Гарвея устанавливаются отношения теплой дружеской симпатии со смешливой, любознательной, непосредственной Дэзи.

Наконец, «Нырок» приплывает в город Гель-Гью. Сто лет назад он был основан Вильямом Гоббсом, который чудом спасся после крушения только благодаря помощи Фрези Грант. Согласно легенде, фрегат отца Фрези был вынесен шальной волной к очень красивому, но неприступному острову. На борту пошутили, что хрупкая Фрези вполне могла бы добежать до берега по волнам. Тогда она смело прыгнула за борт. Все вокруг заволок туман, а когда он рассеялся, то не было ни Фрези, ни чудо-острова. С тех пор девушка приходит к морякам, потерпевшим крушение, и указывает спасительный путь. Ее зовут Фрези Грант, а называют Бегущей по волнам.

В это время в Гель-Гью приплывает капитан Гез со своей командой и Биче Саниэль, которая, оказывается, все время следовала за Гезом по пятам, мечтая выкупить судно отца. В последующие несколько дней тихий приморский городок становится ареной для драматических событий. В гостиничном номере находят убитого Геза. Сперва подозрение падает на Биче Саниэль, но вскоре выясняется, что убийца Бутлер. Оказывается, команда Геза занималась контрабандой опиума. Капитан обманом завладел большей частью выручки от проданного груза. Перепалка между напарниками привела к трагической кончине Геза.

Когда главный злодей заплатил по счетам, у Гарвея, наконец, появляется возможность познакомиться поближе с Биче Саниэль. Он рассказывает ей о звавшем его голосе, встрече с Фрези Грант и чудесном спасении. Однако не находит отклика – Биче просто-напросто не верит Томасу, и он начинает разочаровываться в своем идеале.

Вскоре Гарвей вновь встречает Дэзи с «Нырока». А вот ей слова молодого человека не кажутся сумасшедшими, она верит во Фрези Грант и легенду Гель-Гью. Вот она – его избранница! Только сейчас Гарвей разгадал, куда вели подсказки Бегущей. Они вели к Дэзи.

Гринландия – миф о мире

Действие романа «Бегущая по волнам», как и многих других произведений Грина, происходит в вымышленной стране Гринландии. Так этот дивный мир позднее окрестили критики.

Гринландия – это полуостров, омываемый морскими водами, со множеством портовых городов, солнечных курортов и тихих приморских деревушек. В «Бегущей» упоминаются два Гринладнских города – Лисс и Гель-Гью.

Мир, где воплощаются мечты
Все в Гринландии проникнуто духом поэтики и романтизма: здесь буйствует красками природа, здесь живут люди авантюрных профессий, названные необычными, экзотичными именами. Здесь хочется в верить в чудеса. И они происходят!

Гринландия – это индивидуально-авторский миф о мире. Именно такой Грину представлялась действительность. Противники твердили, что в своих фантазиях писатель удаляется от реальности. А сторонники знали, что таким образом он приближается к МЕЧТЕ.

Роман Александра Грина «Бегущая по волнам»: краткое содержание

5 (100%) 2 votes

«Падая, он мучительно долго не мог сообразить, почему сверкают еще красные огоньки выстрелов и новая тупая боль удар за ударом бьет тело, лежащее навзничь. И все перешло в сон. Сверкнули тонкие водопады; розовый гранит, блестя влагой, отразил их падение; бархатная прелесть луга протянулась к черным корням раскаленных, как маленькие горны, деревьев - и стремительная тишина закрыла глаза того, кто был - Тарт».

Эпиграфом к большому рассказу «Остров Рено», появившемуся в апрельском номере «Нового журнала для всех» за 1909 год, автор со странно звучащей для русского уха фамилией Грин поставил изречение: «Внимай только тому голосу, который говорит без звука» (древнеиндусское писание). Рассказы этого писателя много раз перепечатывались в разных изданиях, сборниках и собраниях сочинений с измененными заглавиями, поправками автора или издателей. Но этот как был написан, так и переходил из одного издания в другое в первоначальном своем виде. Не переставлялось ни одно слово, ни один абзац или запятая.

Это был двадцать первый рассказ молодого Грина, имя которого было уже достаточно известно по трехлетним публикациям в журналах и газетах (самое первое его произведение - «Заслуга рядового Пантелеева» - было разыскано только в 1960 году в материалах «Отдела вещественных доказательств Московской жандармерии» за 1906 год,: весь тираж, за исключением этого, был конфискован и сожжен полицией как «антиправительственный»). И именно «Остров Рено» Грин (литературный псевдоним Александра Степановича Гриневского) считал первым своим рассказом.

Могущественное дыхание жизни, прекрасной и таинственной, сверкание манящей мечты о Несбывшемся, к которому, казалось бы, стоит только протянуть руку, чтобы оно сбылось, впервые в творчестве этого писателя воплотилось в истории дерзкого побега молодого матроса в тропические джунгли с «плавучей скорлупы» и его трагической гибели среди великолепия невиданной природы острова.

Легендарная слава «иностранного» писателя, придумавшего целую страну «Гринландию» со своей строго очерченной топографией городов, поселков, островов и проливов, началась с «Острова Рено». Страна Грина могла бы называться по-другому: Свобода, Подвиг, Мечта, Несбывшееся. Грин был ее создателем и защитником, ее рыцарем, безжалостно сражавшим все, что мешало ее торжествующему существованию: пошлый «здравый» смысл обывателей, низкий торгашеский расчет, бездуховность, трусливую готовность дезертировать от опасности, желание пойти на сделку с совестью ради мизерной выгоды, желание примириться с гнетущей скукой обыденности...

Чего только не напридумывали о Грине! Уверяли, скажем, что, плавая на пиратском судне где-то около им же самим сочиненных Сан-Риоля, Гель-Гью и Лисса, он якобы злодейски убил некоего англичанина – капитана. А капитан этот будто бы был не чужд литературе. И вот, ограбив убитого, Грин одну за другой публиковал рукописи из захваченного ящика англичанина, выдавая их за свои. Его называли «человек с планом». Тщательно разработав «план» жизненного успеха, он, притворяясь простым матросом, не знающим языков, на самом-то деле пиратским налетом ворвался в литературу, нажив сказочные богатства на переводах никому не известных произведений иностранцев. А то еще судачили, будто он и сам был вовсе не русский. Говорили, что он превосходно стреляет из лука и в юности добывал себе пропитание охотой на зверей и птиц, крадясь по лесным тропинкам, как Робинзон или куперовский Кожаный Чулок...

В протоколах полиции, охотившейся на Грина еще с 1902 года, находим сведения такого характера: скрывавшийся под фамилиями Мальцев и Григорьев, потомственный дворянин, уроженец Вятской губернии, дезертировавший из армии, Александр Степанович Гриневский неоднократно бывал уличен в распространении среди «нижних чинов» «брошюр преступного характера», не раз заключался в тюрьмы, ссылался в «места отдаленные и не столь отдаленные». Полиции мы обязаны и приблизительным описанием внешности Грина: очень высокий, волосы светло-русые, глаза карие и т. д.

Впрочем, в своих рассказах, повестях и романах Грин куда точнее полицейских делопроизводителей запечатлел отнюдь не идеализированный свой внешний облик и к тому же почти на каждом из героев, в которых вложена как бы часть души их создателя, поставил свою «печать» в виде начинающей фамилию или имя буквы «Г», начальной буквы собственной фамилии - это Александр Гольц, это Горн, Грэй, отчасти Гарвей, Геник и другие. Все эти люди - мечтатели, гордые, мужественные, с нелегким характером, загадочным, многосложным душевным складом, чаще всего неразговорчивые, а главное - всегда и во всем идущие наперекор: обстоятельствам, судьбе, сложившемуся «общему» мнению.

Грин прожил недолгую (1880-1932) и очень трудную жизнь. Россказни о золотых россыпях и вольной жизни стрелка из лука - сплетни. Его замкнутый, многим казавшийся невыносимо угрюмым характер, его одержимость глубоко скрываемой от досужих взглядов творческой фантазией во многом объяснимы продолжавшейся долгие десятилетия яростной, порою непосильной борьбой с нищетой, гнетущей затхлостью провинциальной жизни. Читателям, не ведающим, какова была на самом деле жизнь создателя необъятной страны Воображения, может показаться, будто Грин, подобно герою «Алых парусов» Артуру Грэю, с детских лет предназначал себя в романтические капитаны летящего под вольным ветром навстречу солнцу парусника. Это было не так, но как бы то ни было, избранник прекрасной, мечтательной Ассоль Артур Грей является духовным двойником придумавшего его сутулого, худого, чудаковатого человека с пристальным взглядом и резкими чертами лица (А. Г.!)

Пожалуй, если очень заинтересоваться вопросом, кто из гриновских героев более всего походит на автора, результат исследования окажется весьма неожиданным. Впрочем, надо при этом вспомнить, что речь идет об одном из главных героев самого популярного его романа - о капитане Гезе из «Бегущей по волнам». Если бы Грина спросили, какой из романов он считает самым своим, он бы, наверное, назвал именно этот, созданный ровно через два десятилетия после рассказа «Остров Рено».

Гез - отъявленный негодяй? Да, но не только. Грин вообще никогда, при всем своем пристрастии к лейтмотивам образа, ведущей краске или основной мелодии замысла, не пользовался однотонными средствами выразительности. И Гез не менее загадочен, чем главный герой Гарвей или прелестная Биче Сениэль, не менее «бегущей по волнам» волшебной девушки Фрези Грант или избранницы Гарвея Дези привлечен автором к решению сложнейшей проблемы - редкого дара вообразить Несбывшееся. «Сильное и страстное лицо» Геза, которому «нельзя было отказать в привлекательной и оригинальной сложности», его характер, соединяющий непримиримые противоречия - угрюмую мрачность и взрывы искренней веселости, грубость и неподдельный артистизм, гордую замкнутость и скрытую способность к преданной любви, - это лицо и характер Александра Грина, не в меньшей степени, чем душа Гарвея, способная проникнуть усилием мысли и чувства за границы видимого, понятного, это опять-таки душа Александра Грина.

Так вот, если принять лукавое объяснение автора по поводу внешности капитана Геза («его внешность можно было изучать долго и остаться при запутанном результате») за своего рода «ключ» к сложному, многослойному сюжету и не менее многослойной проблематике одного из самых таинственных и поэтических творений этого «сказочника-пророка», как часто называют Грина исследователи, то выяснятся довольно любопытные вещи.

Во-первых, действие романа «Бегущая по волнам» происходит в самом что ни на есть «гриновском» городе - в большом, со своей историей и традициями, но при этом абсолютно сказочном Гель-Гью, название которого чаще всего встречается в его сочинениях наряду с Лиссом, Зурбаганом или Сан-Риолем. И - в море, с которым у Грина связаны самые чудесные, самые фантастические приключения его любимых героев. Во-вторых, как это тоже нередко случается у Грина, герой романа Томас Гарвей мечется по свету в поисках Прекрасного, охотясь за «таинственным и чудесным оленем» вечных поисков Мечты и Несбывшегося. И ведет его вперед, в незнаемые места, некий загадочный, услышанный только им призыв - ясный и чистый зов Будущего.

Когда мы, читатели этого поистине волшебного произведения, становимся старше и снова, в который уже раз, плененные вымыслом поэта и заключенным в нем трудно расшифровываемым смыслом, перечитываем «Бегущую по волнам», нам постепенно открывается таинственная суть романа. Мы постигаем глубину замысла, глубину размышлений Александра Грина о человеческой судьбе, об удивительном даре «видеть невидимое», проникать силой воображения за грани обыденности.

А в юности мы захвачены и погружены в могущественно воссоздаваемые поэтическим талантом писателя события и темы «Бегущей», в удивительные приключения одного из любимых гриновских героев - человека сильной воли, тонкой и гордой души, владеющего даром творческой фантазии, преображающей мир.

По романтическим дорогам «мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося» нас проведут опытные лоцманы, уже знакомые с очертаниями «Гринландии». Это автор инсценировки и режиссер радиоспектакля Лия Веледницкая и исполнители ролей гриновских героев: Михаил Козаков (Томас Гарвей), Сергей Юрский (капитан Гез), Антонина Гунченко (Биче Сениэль), Анна Каменкова (Дези) и многие другие.