Экспонат n краткое содержание. Васильев борис львович

Б. Васильев - рассказ «Экспонат №…». В этом произведении автор ставит проблему исторической памяти и детской жестокости. Собирая реликвии для школьного музея, пионеры крадут у слепой пенсионерки Анны Федотовны два письма, полученные ею с фронта. Одно письмо было от сына, второе - от его товарища. Письма эти были очень дороги героине. Столкнувшись с неосознанной детской жестокостью, она потеряла не только память о сыне, но и смысл жизни. Автор с горечью описывает чувства героини: «Но было глухо и пусто. Нет, письма, пользуясь ее слепотой, вынули не из шкатулки - их вынули из ее души, и теперь ослепла и оглохла не только она, но и ее душа». Письма же оказались в запаснике школьного музея. «Пионерам вынесли благодарность за активный поиск, но места для их находки так и не нашлось, и письма Игоря и сержанта Переплетчикова отложили про запас, то есть попросту сунули в долгий ящик. Они и сейчас там, эти два письма с аккуратной пометкой: «ЭКСПОНАТ №…». Лежат в ящике стола в красной папке с надписью: «ВТОРИЧНЫЕ МАТЕРИАЛЫ К ИСТОРИИ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ».

Экспонат № — Краткое содержание

5 (100%) 14 votes

Здесь искали:

краткое содержание экспонат номер
экспонат номер краткое содержание
сочинение по рассказу экспонат номер

Игорек уходил ранним утром 2 октября 1941 года. В повестке значилось, что он «должен явиться к семи ноль-ноль, имея при себе…»

Ложку да кружку, больше ничего не бери, - сказал сосед Володя. - Все равно либо потеряешь, либо сопрут, либо сам бросишь.

Володя был всего на два года старше, но уже успел повоевать, получить тяжелое ранение и после госпиталя долечивался дома у отца с матерью. А у Игоря отца не было, только мама, и поэтому мужские советы давал бывалый сосед:

Ложку, главное, не забудь.

Этот разговор происходил накануне, вечером, а в то раннее утро Игоря провожала мама да женщины их коммуналки. Мама стояла в распахнутых дверях, прижав кулаки ко рту. По щекам ее безостановочно текли слезы, а из-за плеч выглядывали скорбные лица соседок. Неделей раньше ушел в ополчение отец Володи; сам Володя, чтобы не смущать, уже спустился, уже ждал в подъезде, а Игорь вниз по лестнице уходил на войну, и женщины в бессловесной тоске глядели ему вслед. На мальчишеский стриженый затылок, на мальчишескую гибкую спину, на мальчишеские узкие плечи, которым предстояло прикрыть собой город Москву и их коммунальную квартиру на пять комнат и пять семей.

Холодно, - гулко сказал снизу Володя. - Главное, не дрейфь, Игорек. Но пасаран.

Было сумрачно, синий свет слабенькой лампочки в подъезде странно освещал маму, которая так хотела проводить его до военкомата, но не могла оставить работу, потому что сменщиц уже не было, а работа еще была. И она потерянно стояла в дверях, отчаянно прижимая кулаки к безмолвному перекошенному рту, а из-за ее судорожно сведенных плеч страшными провальными глазами глядели соседки: по два лица за каждым плечом. Игорь оглянулся в конце первого лестничного марша, но улыбнуться не смог, не до улыбок было в октябре того сорок первого. Но сказал, что все они тогда говорили:

Я вернусь, мама.

Не вернулся.

И письмо Анна Федотовна получила всего одно-единственное: от 17 декабря; остальные - если были они - либо не дошли, либо где-то затерялись. Коротенькое письмо, написанное второпях химическим карандашом на листочке из ученической тетрадки в линейку.

«Дорогая мамочка!

Бьем мы проклятых фрицев и в хвост и в гриву, только клочья летят…»

И об этой великой радости, об этом великом солдатском торжестве - все письмо. Кроме нескольких строчек:

«…Да, а как там поживает Римма из соседнего подъезда? Если не эвакуировалась, спроси, может, письмо мне напишет? А то ребята во взводе получают, а мне совершенно не с кем вести переписку…»

И еще, в самом конце:

«…Я здоров, все нормально, воюю как все. Как ты-то там одна, мамочка?»

И последняя фраза - после «до свидания», после «целую крепко, твой сын Игорь»:

«…Скоро, очень скоро будет и на нашей улице праздник!»

Праздник был не скоро. Скоро пришло второе письмо. От сержанта Вадима Переплетчикова:

«Уважаемая Анна Федотовна! Дорогая мама моего незабвенного друга Игоря! Ваш сын был…»

Был Игорь, Игорек, Игоречек. Был сыном, ребенком, школьником, мальчишкой, солдатом. Хотел переписываться с соседской девочкой Риммой, хотел вернуться к маме, хотел дождаться праздника на нашей улице. И еще жить он хотел. Очень хотел жить.

Три дня Анна Федотовна кричала и не верила, и коммуналка плакала и не верила, и сосед Володя, который уже считал дни, что оставались до Медкомиссии, ругался и не верил. А еще через неделю пришла похоронка, и Анна Федотовна перестала кричать и рыдать навсегда.

Каждое утро - зимою и осенью еще затемно - она шла на Савеловский вокзал, где работала сцепщиком вагонов, и каждый вечер - зимой и осенью уже затемно - возвращалась домой. Вообще-то до войны она работала счетоводом, но в сорок первом на железной дороге не хватало людей, и Анна Федотовна пошла туда добровольно да так потом там и осталась. Там давали рабочую карточку, кое-какой паек, а за усталой, рано ссутулившейся спиной стояла коммуналка, из которой никто не уехал и в осень сорок первого. И мужчин не было, а дети были, и Анна Федотовна отдавала всю свою железнодорожную надбавку и половину рабочей карточки.

Аня, все-то зачем отдаешь? Ты сама на себя в зеркало глянь.

Не вам, соседки, детям. А в зеркало мы с вами и после войны не глянемся. Отгляделись.

Отгляделись, да не отплакались. Еще шли похоронки, еще не тускнели воспоминания, еще не остыли подушки, и вместительная кухня горько справляла коммунальные поминки.

Подружки, соседки, сестрички вы мои, помяните мужа моего Волкова Трофима Авдеевича. Я патефон его премиальный на сырец сменяла, на что мне теперь патефон. Поплачь и ты со мной, Аня, поплачь, родимая.

Не могу, Маша. Сгорели слезы мои.

А от Трофима Волкова трое «волчата» осталось. Трое, и старшему - девять. Какие уж тут слезы, тут слезы не помогут, тут только одно помочь способно: плечом к плечу. Живой женской стеной оградить от смерти детей. Валентина (мать Володи) плечом к Полине, проживавшей с дочкой Розочкой в комнате, где прежде, еще при старом режиме, находилась ванная: там прорубили узенькое окошко, света не хватало, и вся квартира Розочку Беляночкой звала. А Полина - плечом к Маше Волковой, за которой - трое, а Маша - к Любе - аптекарше с близнецами Герой да Юрой: пятнадцать лет на двоих. А Люба - к Анне Федотовне, а та - опять к Валентине, к другому ее плечу, и хоть некого ей было прикрывать, да дети - общие. Это матери у них разные и отцы, если живы, а сами дети - наши. Общие дети коммунальных квартир с переделанными под жилье ванными и кладовками, с заколоченными парадными подъездами еще с той, с гражданской войны, с общими коридорами и общими кухнями, на которых в те годы собирались вместе чаще всего по одной причине.

Вот и моему срок вышел, подруги мои дорогие, - давилась слезами Полина, обнимая свою всегда серьезную Розочку, которую полутемная ванная да темные дни войны окончательно превратили в Беляночку. - Муж мой Василий Антонович пал храброй смертью, а где могила его, того нам с дочкой не писали. Выходит, что вся земля его могила.

Выпивала Анна Федотовна поминальную за общим столом, шла к себе, стелила постель и, перед тем как уснуть, обязательно перечитывала оба письма и похоронку. Дни складывались в недели, недели - в месяцы, месяцы - в годы; пришел с войны еще раз покалеченный Владимир, и это был единственный мужчина, кто вернулся в их коммуналку на пять комнат и пять вдов, не считая сирот. А за ним вскоре пришла Победа, возвращались из эвакуации, с фронтов и госпиталей москвичи, оживал город, и оживала вместе с ним коммуналка. Опять зазвучал смех и песни, и сосед Владимир женился на девушке Римме из соседнего подъезда.

Как ты мог? - сквозь слезы сдавленно спросила Анна Федотовна, когда он пригласил ее на свадьбу. - Ведь с нею Игорек переписываться мечтал, как же ты мог?..

Прости нас, тетя Аня, - сказал Владимир и виновато вздохнул. - Мы все понимаем, только ты все-таки приди на свадьбу.

Время шло. Анна Федотовна по-прежнему утром уходила на работу, а вечером читала письма. Сначала это было мучительно болезненной потребностью, позже - скорбной обязанностью, потом - привычной печалью, без которой ей было бы невозможно уснуть, а затем - ежевечерним непременнейшим и чрезвычайно важным разговором с сыном. С Игорьком, так и оставшимся мальчишкой навсегда.

Она знала письма наизусть, а все равно перед каждым сном неторопливо перечитывала их, всматриваясь в каждую букву. От ежевечерних этих чтений письма стали быстро ветшать, истираться, ломаться на сгибах, рваться по краям. Тогда Анна Федотовна сама, одним пальцем перепечатала их у знакомой машинистки, с которой когда-то - давным-давно, еще с голоду двадцатых - вместе перебрались в Москву. Подруга сама рвалась перепечатать пожелтевшие листочки, но Анна Федотовна не разрешила и долго и неумело тюкала одним пальцем. Зато теперь у нее имелись отпечатанные копии, а сами письма хранились в шкатулке, где лежали дорогие пустяки: прядь Игоревых волос, зажим его пионерского галстука, значок «Ворошиловский стрелок» ее мужа, нелепо погибшего еще до войны, да несколько фотографий. А копии лежали в папке на тумбочке у изголовья: читая их перед сном, она каждый раз надеялась, что ей приснится Игорек, но он приснился ей всего два раза.

Борис Львович Васильев

Экспонат № …

Экспонат № …
Борис Львович Васильев

«Игорек уходил ранним утром 2 октября 1941 года. В повестке значилось, что он «должен явиться к семи ноль-ноль, имея при себе…».

– Ложку да кружку, больше ничего не бери, – сказал сосед Володя. – Все равно либо потеряешь, либо сопрут, либо сам бросишь…»

Борис Васильев

Экспонат №…

Игорек уходил ранним утром 2 октября 1941 года. В повестке значилось, что он «должен явиться к семи ноль-ноль, имея при себе…».

– Ложку да кружку, больше ничего не бери, – сказал сосед Володя. – Все равно либо потеряешь, либо сопрут, либо сам бросишь.

– Ложку, главное, не забудь.

– Холодно, – гулко сказал снизу Володя. – Главное, не дрейфь, Игорек. Но пасаран.

– Я вернусь, мама.

Не вернулся.

И письмо Анна Федотовна получила всего одно-единственное: от 17 декабря; остальные – если были они – либо не дошли, либо где-то затерялись. Коротенькое письмо, написанное второпях химическим карандашом на листочке из ученической тетрадки в линейку.

«Дорогая мамочка!

Бьем мы проклятых фрицев и в хвост и в гриву, только клочья летят…»

И об этой великой радости, об этом великом солдатском торжестве – все письмо. Кроме нескольких строчек:

И еще, в самом конце:

«…Я здоров, все нормально, воюю как все. Как ты-то там одна, мамочка?»

И последняя фраза – после «до свидания», после «целую крепко, твой сын Игорь»:

«…Скоро, очень скоро будет и на нашей улице праздник!»

Праздник был не скоро. Скоро пришло второе письмо. От сержанта Вадима Переплетчикова: «Уважаемая Анна Федотовна! Дорогая мама моего незабвенного друга Игоря! Ваш сын был…»

Три дня Анна Федотовна кричала и не верила, и коммуналка плакала и не верила, и сосед Володя, который уже считал дни, что оставались до медкомиссии, ругался и не верил. А еще через неделю пришла похоронка, и Анна Федотовна перестала кричать и рыдать навсегда.

Каждое утро – зимою и осенью еще затемно – она шла на Савеловский вокзал, где работала сцепщиком вагонов, и каждый вечер – зимой и осенью уже затемно – возвращалась домой. Вообще-то до войны она работала счетоводом, но в сорок первом на железной дороге не хватало людей, и Анна Федотовна пошла туда добровольно, да так потом там и осталась. Там давали рабочую карточку, кое-какой паек, а за усталой, рано ссутулившейся спиной стояла коммуналка, из которой никто не уехал и в осень сорок первого. И мужчин не было, а дети были, и Анна Федотовна отдавала всю свою железнодорожную надбавку и половину рабочей карточки.

– Аня, все-то зачем отдаешь? Ты сама на себя в зеркало глянь.

– Не вам, соседки, детям. А в зеркало мы с вами и после войны не глянемся. Отгляделись.

– Подружки, соседки, сестрички вы мои, помяните мужа моего Волкова Трофима Авдеевича. Я патефон его премиальный на сырец сменяла, на что мне теперь патефон. Поплачь и ты со мной, Аня, поплачь, родимая.

– Не могу, Маша. Сгорели слезы мои. А от Трофима Волкова трое «волчат» осталось.

Трое, и старшему – девять. Какие уж тут слезы, тут слезы не помогут, тут только одно помочь способно: плечом к плечу. Живой женской стеной оградить от смерти детей. Валентина (мать Володи) плечом к Полине, проживавшей с дочкой Розочкой в комнате, где прежде, еще при старом режиме, находилась ванная: там прорубили узенькое окошко, света не хватало, и вся квартира Розочку Беляночкой звала. А Полина – плечом к Маше Волковой, за которой – трое, а Маша – к Любе – аптекарше с близнецами Герой да Юрой: пятнадцать лет на двоих. А Люба – к Анне Федотовне, а та – опять к Валентине, к другому ее плечу, и хоть некого ей было прикрывать, да дети – общие. Это матери у них разные и отцы, если живы, а сами дети – наши. Общие дети коммунальных квартир с переделанными под жилье ванными и кладовками, с заколоченными парадными подъездами еще с той, с Гражданской войны, с общими коридорами и общими кухнями, на которых в те годы собирались вместе чаще всего по одной причине.

– Вот и моему срок вышел, подруги мои дорогие, – давилась слезами Полина, обнимая свою всегда серьезную Розочку, которую полутемная ванная да темные дни войны окончательно превратили в Беляночку. – Муж мой Василий Антонович пал храброй смертью, а где могила его, того нам с дочкой не писали. Выходит, что вся земля его могила.

Выпивала Анна Федотовна поминальную за общим столом, шла к себе, стелила постель и, перед тем как уснуть, обязательно перечитывала оба письма и похоронку. Дни складывались в недели, недели – в месяцы, месяцы – в годы; пришел с войны еще раз покалеченный Владимир, и это был единственный мужчина, кто вернулся в их коммуналку на пять комнат и пять вдов, не считая сирот. А за ним вскоре пришла Победа, возвращались из эвакуации, с фронтов и госпиталей москвичи, оживал город, и оживала вместе с ним коммуналка. Опять зазвучал смех и песни, и сосед Владимир женился на девушке Римме из соседнего подъезда.

– Как ты мог? – сквозь слезы сдавленно спросила Анна Федотовна, когда он пригласил ее на свадьбу. – Ведь с нею Игорек переписываться мечтал, как же ты мог?..

– Прости нас, тетя Аня, – сказал Владимир и виновато вздохнул. – Мы все понимаем, только ты все-таки приди на свадьбу.

Время шло. Анна Федотовна по-прежнему утром уходила на работу, а вечером читала письма. Сначала это было мучительно болезненной потребностью, позже – скорбной обязанностью, потом – привычной печалью, без которой ей было бы невозможно уснуть, а затем – ежевечерним непременнейшим и чрезвычайно важным разговором с сыном. С Игорьком, так и оставшимся мальчишкой навсегда.

Она знала письма наизусть, а все равно перед каждым сном неторопливо перечитывала их, всматриваясь в каждую букву. От ежевечерних этих чтений письма стали быстро ветшать, истираться, ломаться на сгибах, рваться по краям. Тогда Анна Федотовна сама, одним пальцем перепечатала их у знакомой машинистки, с которой когда-то – давным-давно, еще с голоду двадцатых – вместе перебрались в Москву. Подруга сама рвалась перепечатать пожелтевшие листочки, но Анна Федотовна не разрешила и долго и неумело тюкала одним пальцем. Зато теперь у нее имелись отпечатанные копии, а сами письма хранились в шкатулке, где лежали дорогие пустяки: прядь Игоревых волос, зажим его пионерского галстука, значок «Ворошиловский стрелок» ее мужа, нелепо погибшего еще до войны, да несколько фотографий. А копии лежали в папке на тумбочке у изголовья: читая их перед сном, она каждый раз надеялась, что ей приснится Игорек, но он приснился ей всего два раза.

Такова была ее личная жизнь с декабря сорок первого. Но существовала и жизнь общая, сосредоточенная в общей кухне и общих газетах, в общей бедности и общих праздниках, в общих печалях, общих воспоминаниях и общих шумах. В эту коммунальную квартиру не вернулся не только Игорь: не вернулись отцы и мужья, но они были не просто старше ее сына – они оказались жизненнее его, успев дать поросль, и эта поросль сейчас шумела, кричала, смеялась и плакала в общей квартире. А после Игоря остались учебники и старый велосипед на трех колесах, тетрадка, куда он переписывал любимые стихи и важные изречения, да альбом с марками. Да еще сама мать осталась: одинокая, почерневшая и разучившаяся рыдать после похоронки. Нет, громкоголосые соседи, сплоченные роковыми сороковыми да общими поминками, никогда не забывали об одинокой Анне Федотовне, и она никогда не забывала о них, но темная ее сдержанность невольно приглушала звонкость подраставшего поколения, либо уже позабывшего, либо вообще не знавшего ее Игорька. Все было естественно, Анна Федотовна никогда ни на что не обижалась, но однажды серьезная неприятность едва не промелькнула черной кошкой за их коммунальным столом.

Случилось это, когда Римма благополучно разрешилась в роддоме первенцем. К тому времени умерла мать Владимира, отец еще в ноябре сорок первого погиб под Сходней в ополчении, и Владимир попросил Анну Федотовну быть вроде как посаженой матерью и бабкой на коммунальном торжестве. Анна Федотовна не просто сразу согласилась, но и обрадовалась – и потому, что не забыли о ней на чужих радостях, и потому, конечно, что знала Володю с детства, считала своим, почти родственником, дружила с его матерью и очень уважала отца. Но, радостно согласившись, тут же и почернела, и хотя ни слова не сказала, но Владимир понял, что подумала она при этом об Игоре. И вздохнул:

– Мы нашего парнишку Игорем назовем. Чтоб опять у нас в квартире Игорек был.

Анна Федотовна впервые за много лет улыбнулась, и коммунальное празднество по поводу появления на свет нового Игорька прошло дружно и весело. Анна Федотовна сидела во главе стола, составленного из пяти разнокалиберных кухонных столиков, и соседи говорили тосты не только за младенца да молодых маму с папой, но и за нее, за названую бабку, и – стоя, конечно, – за светлую память ее сына, в честь которого и назвали только что родившегося гражданина.

А через неделю вернулась из роддома счастливая мать с младенцем на руках и с ходу объявила, что ни о каком Игоре и речи быть не может. Что, во-первых, она давно уже решила назвать своего первого Андреем в память погибшего на войне собственного отца, а во-вторых, имя Игорь теперь совершенно немодное. К счастью, все споры по этому поводу между Риммой и Владимиром происходили, когда Анна Федотовна была на работе; в конце концов, Римма, естественно, победила, но молодые родители, а заодно и соседи решили пока ничего не говорить Анне Федотовне. И дружно промолчали; спустя несколько дней Владимир зарегистрировал собственного сына как Андрея Владимировича, к вечеру опять устроили коммунальную складчину, на которой Римма и поведала Анне Федотовне о тайной записи и показала новенькое свидетельство о рождении. Но Анна Федотовна глядела не в свежие корочки, а в счастливые глаза.

– А Игорек мой, он ведь любил тебя, – сказала. – Переписываться мечтал.

– Да чего же переписываться, когда я в соседнем подъезде всю жизнь прожила? – улыбнулась Римма, но улыбка у нее получилась несмелой и почему-то виноватой. – И в школе мы одной учились, только он в десятом «Б», а я – в восьмом «А»…

– Будьте счастливы, – не дослушала Анна Федотовна. – И пусть сынок ваш никогда войны не узнает.

И ушла к себе.

Напрасно стучались, звали, просили – даже двери не открыла. И почти полгода с того вечера малыша старалась не замечать. А через полгода – суббота была – в глухую и, кажется, навеки притихшую комнату без стука ворвалась Римма с Андрейкой на руках.

Очень кратко Для школьного музея пионеры воруют последнее письмо, присланное матери погибшим на войне сыном. Старая слепая женщина, прожившая жизнь в чужой, но отзывчивой семье, умирает, утратив символ любви.

Игорёк ушёл на фронт утром 2 октября 1941 года. Его провожала вся коммунальная квартира. Сосед Володя, отправленный в тыл с тяжёлым ранением, давал ему мужские советы - больше это сделать было некому, у Игоря не было отца. Стоя в распахнутых дверях коммуналки, Анна Фёдоровна провожала взглядом гибкую мальчишескую спину сына.

Она получила от Игорька единственное письмо, в котором он писал о войне и просил прислать адрес Риммы из соседнего подъезда - хотел, как другие солдаты, получать письма от девушки. Второе письмо Анна Фёдоровна получила от сержанта Вадима Переплётчикова. Он писал о гибели своего друга Игоря. Ещё через неделю пришла похоронка. Оплакав сына, Анна Фёдоровна «перестала кричать и рыдать навсегда».

Раньше она была счетоводом, но в 1941 добровольно пошла работать сцепщиком на Савеловский вокзал, да так там и осталась. Своими продуктовыми карточками женщина делилась с пятью осиротевшими семьями своей квартиры, вместительная кухня которой «горько справляла коммунальные поминки». Пятеро овдовевших женщин «живой стеной» ограждали от смерти своих детей.

Из всех мужчин коммуналки домой вернулся только Володя. Вскоре он женился на Римме из соседнего подъезда. Анна Фёдоровна с трудом смирилась с этим - для неё Римма была девушкой Игорька. Каждый вечер она перечитывала письма от Игорька и сержанта Переплётчикова. Бумага совсем истрепалась, и Анна Фёдоровна сделала копии, которые лежали в папке на тумбочке. Оригиналы она спрятала в шкатулку, где хранились вещи сына.

Соседи не забывали об Анне Фёдоровне. Только один раз обида «пробежала чёрной кошкой». Владимир, на свадьбе которого Анна Фёдоровна была посажённой матерью, обещал назвать своего первенца Игорем, но Римма была против и тайком записала сына Андреем - в честь погибшего отца. Почти полгода женщина не замечала малыша. Однажды Андрюшка заболел. Молодая мама прибежала за помощью к Анне Фёдоровне, и с тех пор она стала для мальчика «самой настоящей бабкой». Римма пообещала назвать Игорем своего следующего ребёнка, но родилась девочка Валечка.

Шло время, жители коммуналки менялись, и только две семьи не трогались с места. Владимир и Римма понимали, что Анна Фёдоровна никогда не уедет из квартиры, где вырос её сын. «К началу шестидесятых им в конце концов удалось заполучить всю пятикомнатную квартиру» с условием, что одна комната будет переделана в ванную. На семейном совете решили, что вышедшая на пенсию Анна Фёдоровна больше работать не будет, останется за внуками приглядывать.

Письма женщина перечитывала каждый вечер. Это превратилось в необходимый ей ритуал. Письма звучали для Анны Фёдоровны голосами сына и незнакомого ей сержанта, только похоронка всегда оставалась безмолвной, как могильная плита. Женщина не решалась признаться в этой привычке помолодевшей квартире.

В 1965-м, к юбилею Победы, по телевизору показывали много военной хроники, которую Анна Фёдоровна никогда не смотрела. Только однажды она бросила взгляд на экран, и ей показалось, что там мелькнула узкая мальчишеская спина Игорька. С тех пор женщина целыми днями сидела вплотную к маленькому экранчику телевизора «КВН», надеясь ещё раз увидеть сына. Это не прошло для неё даром. Анна Фёдоровна начала слепнуть, и вскоре письма перестали звучать. Очки, прописанные окулистом, помогали ходить, но читать она больше не могла.

К этому времени инженер-строитель Андрей женился и переехал, а Валя, ставшая врачом, «без всякого замужества родила девочку». Для окончательно ослепшей Анны Фёдоровны безотцовщина Танечка стала последней радостью. Когда Танечка научилась читать, женщина показала ей заветные письма. Теперь девочка читала их вслух каждый вечер, и голоса писем вернулись. Анна Фёдоровна вспоминала первые шаги сына, его первый вопрос «А где папа?». С отцом Игорька женщина не была расписана, он бросил её, когда сыну исполнилось три года. Она обменяла свою большую комнату и оказалась в коммуналке, где назвалась вдовой. Анна Фёдоровна вспоминала о том, как Игорь с Володей убежали в Испанию, бить фашистов, его школьные годы, и жизнь после его гибели.

Вскоре справили восьмидесятилетие Анны Фёдоровны. Римма пригласила всех, кто ещё помнил Игорька, и женщина была счастлива. Минул 1985 год, очередная годовщина Победы. Однажды к Анне Фёдоровне пришли пионеры, мальчик и две девочки, и попросили показать письма. Затем одна из девочек начала требовать, чтобы Анна Фёдоровна отдала письма в школьный музей. Она считала, что письма женщине не нужны, поскольку она уже стара и скоро умрёт, а их звену эти документы необходимы, чтобы выполнить план. Анне Фёдоровне была неприятна наглая напористость пионерки. Она отказала и прогнала детей.

Вечером выяснилось, что письма пропали. Их украли пионеры. Анна Фёдоровна смутно помнила, как они шептались у комода, где лежала шкатулка. Вокруг Анны Фёдоровны воцарилась тишина. Она больше не слышала голос сына. Но вскоре зазвучал другой голос, громкий, официальный - это заговорила похоронка. Слёзы продолжали медленно течь по щекам Анны Фёдоровны даже после того, как она умерла.

А письмам в школьном музее места не нашлось. Их отложили про запас, пометив надписью «Экспонат №».

Пересказала Юлия Песковая для Брифли. На обложке: Фотография Павла Кривцова «Белгород. Мать солдата - Анастасия Прокофьевна Сидорова».

В этом произведении передана трогательная история памяти солдата, погибшего на второй Мировой войне. Его мама Анна Федотовна осталась совсем одна, старушка уже почти слепа, единственное, что ее держит в этом мире - драгоценные письма сына с фронта, точней, единственное письмо. Второе - уже сообщение от его товарища о гибели.

И вот к бабушке приходят пионеры с просьбой отдать драгоценные письма для музея, но она с возмущением отказывается. Получается так, что пионеры не останавливаются – «конфискуют» письма, более того, зачитывают их практически на весь город. Анна слышит этот голос "с того света", плачет, заново переживает весь ужас, который она, казалось, скрыла в своей душе. В итоге, для писем этих не нашлось места в экспозиции музея, их положили в запасники под номером.

Рассказ учит тому, что рано или поздно придется пережить все то, что люди прячут в своей душе - слишком сильные эмоции, почти всегда болезненные. Однако пережить их, проплакаться - лучше, чем копить их грузом на сердце.

Читать краткое содержание Васильев Экспонат № (номер)

Начинается всё со сцены проводов сына Анны Федотовны (Игорька) холодным утром на войну. Отец ушел уже довольно давно. Теперь очередь за этим молодым человеком. Мать, прижимая руки ко рту, чтобы не разрыдаться, смотрела на него - совсем еще худенький мальчишка. Он оставлял ее одну. Вообще, в их пятикомнатной коммуналке теперь было только пять женщин. Все они с болью провожали этого мальчика. Был еще раненный на поле боя сосед, который в то утро давал наставления, например, не забыть ложку. Игорек смущался, ему хотелось успокоить родных. Мама даже не могла его проводить до военкомата, так как у нее не было сменщицы, а работы еще много. Игорек пообещал вернуться...

Но не смог сдержать обещания.

У матери осталось только одно его письмо. Может, и были другие, но они затерялись в тыл. В этом письме сын говорит, что фрицев бьют, и текст его письма вполне оптимистичен. Игорек вспоминает девушку из соседнего подъезда - Римму. Он просит, чтоб она ему написала, ведь всем солдатам пишут, а ему - нет. Он был ещё слишком молод, чтобы начать отношения с девушкой.

Другое письмо (от друга Игоря) начинается со слов "Игорек был". И Анна Федотовна все понимает. Вспоминает своего мальчика... Ей ужасно больно, ужасно. Но жизнь продолжается. Война окончилась, в их квартиру вернулся лишь один мужчина, но и тот - калекой. Соседка, которую Игорек просил ему написать, вышла за солдата. Опять зазвучал в городе смех, музыка. Но вот Анна практически перестала чувствовать что-то после того шока. Она жила теперь, как робот.

Проходит много лет. К постаревшей Анна Федотовне приходят бодрые пионеры. Дети объясняют, что знают о письмах с фронта, просят их показать. Анна, которая уже плохо видит и слышит, достает знакомое письмо из шкатулки. Она с нежностью гладит бумагу, которой касался ее сын. Пионеры говорят, что им письмо нужно. Но старушка не может отдать эту часть себя! Дети, воспитанные на идеалах коммунизма, возмущаются, ведь это не частная собственность, а теперь уже достояние общественности. Письмо - память для всех! И ещё они хотят показать себя взрослыми.

Кроме того, у детей совсем не детский тон, а официальный. Неприятные ощущения у Анны Федоровны... Она готова отдать для школьного музея копии, но гости возмущенно отказываются. Тогда ей приходится попросить их убрать письма на место. Дети шепотом переговариваются, спорят, мол, кто из них трус. В итоге, они забирают - воруют письма.

Анна чувствует что-то подозрительное. Когда она обнаруживает пропажу драгоценных писем, то впервые за почти полвека рыдает. Ощущение, что письма вынули из ее сердца. И вот она слышит голос (холодный и официальный), который зачитывает похоронку.

Анна освободилась от того, что сковывало ее долгие годы. Заново пережила всю боль, которую когда-то не могла принять. Мысленно она отрицала, что ее сын погиб, поэтому и сама не жила, а существовала. Она будто слышала в этой озвученной похоронке холодный голос самой смерти... А пионеры получили похвалу за рвение. Вот только не нашлось места для этих писем в их музее. Письма убрали далеко - присвоив ему номер, убрали в запасники. Но это письмо выполнило свою важную миссию, пусть и почти через полвека.

Картинка или рисунок Экспонат номер

Краткое содержание Островский За двумя зайцами

Довольно таки знаменитая пьеса была создана М.Старицким. Островский же перевел ее на русский язык, и получилось комическое, но поучительное творение. По произведению был поставлен фильм, а в театрах с большим аншлагом проходили спектакли