Читать бесплатно книгу севастопольские рассказы - толстой лев. Читать книгу «Севастопольские рассказы» онлайн полностью бесплатно — Лев Толстой — MyBook

СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

Лев Николаевич ТОЛСТОЙ

В 1851-53 Толстой на Кавказе участвует в военных действиях (сначала в качестве волонтёра, затем – артилеристского офицера), а в 1854 отправляется в Дунайскую армию. Вскоре после начала Крымской войны его по личной просьбе переводят в Севастополь (в осажденном городе он сражается на знаменитом 4-м бастионе). Армейский быт и эпизоды войны дали Толстому материал для рассказов «Набег» (1853), «Рубка леса» (1853-55), а также для художественных очерков «Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 года» (все опубликовано в «Современнике» в 1855-56). Эти очерки, получившие по традиции название «Севастопольские рассказы», смело объединили документ, репортаж и сюжетное повествование; они произвели огромное впечатление на русское общество. Война предстала в них безобразной кровавой бойней, противной человеческой природе. Заключительные слова одного из очерков, что единственным его героем является правда, стали девизом всей дальнейшей литературной деятельности писателя. Пытаясь определить своеобразие этой правды, Н. Г. Чернышевский проницательно указал на две характерные черты таланта Толстого – «диалектику души» как особую форму психологического анализа и «непосредственную чистоту нравственного чувства» (Полн. собр. соч., т. 3, 1947, с. 423, 428).

СЕВАСТОПОЛЬ В ДЕКАБРЕ МЕСЯЦЕ

Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет – все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая стклянка.

На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу; где высокая тяжелая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена… Вы подходите к пристани – особенный запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов – дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. – кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода народом – солдатами, моряками, купцами, женщинами, – причаливают и отчаливают от пристани.

– На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте, – предлагают вам свои услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов.

Вы выбираете тот, который к вам поближе, шагаете через полусгнивший труп какой-то гнедой лошади, которая тут в грязи лежит около лодки, и проходите к рулю. Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди – старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами. Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых кой-где грустно торчат черные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе.

Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…

– Ваше благородие! прямо под Кистентина держите, – скажет вам старик матрос, оборотясь назад, чтобы поверить направление, которое вы даете лодке, – вправо руля.

– А на нем пушки-то еще все, – заметит беловолосый парень, проходя мимо корабля и разглядывая его.

– А то как же: он новый, на нем Корнилов жил, – заметит старик, тоже взглядывая на корабль.

– Вишь ты, где разорвало! – скажет мальчик после долгого молчания, взглядывая на белое облачко расходящегося дыма, вдруг появившегося высоко над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы.

– Это он с новой батареи нынче палит, – прибавит старик, равнодушно поплевывая на руку. – Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. – И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет тяжелый баркас, на котором навалены какие-то кули и неровно гребут неловкие солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к Графской пристани.

На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются какие-то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные кузла; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой-где проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие-то маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубочку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки, – везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, не знают, что делать. Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведет поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было – поить лошадей или таскать орудия, – так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы все это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.

Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, – ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками, – вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.

Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, – это дурное чувство, – идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.

– Ты куда ранен? – спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх

С зарей первые лучи солнца появились над Сапун-Горою и всё ещё чёрным морем. Бухта покрылась густым туманом. Снега нет, но очень морозно. Вокруг тишина и безмолвие, прерываемые шумом морских волн и выстрелами из Севастополя. От осознания, что вы в Севастополе, сердце переполняет гордость. Военные действия не смогли нарушить привычный уклад жизни города: то там, то тут снуют торговцы. Лагерная и мирная жизнь причудливо слились воедино, ощущение, что жители обеспокоены и напуганы, но это не так. Умы большинства из них заполнены обыденными заботами, будто они вовсе и не замечают взрывов.

В городской больнице тем временем лежат раненые солдаты, занимая себя разговорами. В одной из палат проводятся операции, и стоящие в очереди на процедуры наблюдают ужасающие картины ампутации и выбрасывания отрезанных конечностей. Именно тут война предстает в своём истинном, неприглядном свете. Она вовсе не торжественна и блестяща, а полна крови, боли и мучений. Молодой офицер, сражавшийся на самом опасном участке, сетует не на смертельную опасность, нависшую над всеми ними, а на самую обычную грязь. Все понимают, что таким образом он защищается от панического страха, сидящего внутри.

По дороге к четвертому бастиону всё чаще видишь раненых и покалеченных солдат, и всё реже – мирных жителей. Несмотря на свистящие над головой пули и содрогающуюся от взрывов землю, привыкший ко многому артиллерист спокоен. Он пережил штурм с одним боевым оружием и малочисленным составом. Артиллерист вспоминает бомбу, убившую в землянке одиннадцать солдат.

Человек испытывает страх вперемешку со сладким и томительным ожиданием взрыва, видя стремительно приближающееся к нему ядро.

Все убеждены, что невозможно сломить ни Севастополь, ни русского человека. Ни религия, ни опасность не дают силы для выживания в адских условиях. Лишь любовь к родине, пусть и редко проявляющаяся в душе, способна на это.

Севастополь в мае

Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как в Севастополь пришла война. Тысячи людей погибли. Город переживает осаду. По улицам бродят военные. Читателю представляют офицера Михайлова – сутулого человека высокого роста, с некоторой неловкостью в движениях. В памяти Михайлова всплывают картины его прежней жизни, когда его окружали совершенно иные, нежели сейчас, люди. Теперешние приятели прохладно выслушивали рассказы Михайлова о приемах у губернатора или генерала, явно не веря в их правдивость. Всё, о чём Михайлов сейчас мечтал, так это новое звание. Прогуливаясь по бульвару и желая встретиться с аристократами города, Михайлов наткнулся на ребят со своего полка. Рукопожатие с ними вновь напомнило ему, что не этого всего он хотел.

Несмотря на осаду, в Севастополе много людей и много в них тщеславия. Кажется, под пролетающими пулями и с ежедневными взрывами тщеславие должно было сразу испариться, но оно как неизлечимая болезнь, разделившая людей на три категории: считающих тщеславие справедливым и обязательным явлением и охотно ему подчинившихся; находящих его дурным, но непреодолимым пороком; и тех, кто не смог отрефлексировать в себе тщеславия и поэтому неосознанно и слепо ему подчинился.

Михайлов увидел местную «аристократию», два раза их обошел, прежде чем решился подойти и поздороваться. Ему было страшно от мысли, что они его проигнорируют, задев тем самым его самолюбие. Начавшаяся беседа сразу выявила некоторое высокомерие по отношению к герою, а позже «аристократы» и вовсе перестали его замечать, всем видом намекая, что он обременяет их своим присутствием.

По пути домой Михайлов вспоминает, что на следующий день ему предстоит подменить захворавшего офицера и идти на бастион, и либо он будет убит, либо получит награду. Какое-то время он размышлял о своих возможных ранениях, но напомнил себе, что бастион – его долг.

В дорогой, со вкусом обставленной квартире Калугин принимал гостей-«аристократов». Все пьют чай, играют на фортепиано, беседуют. Между собой, вдали от посторонних глаз они ведут себя вполне естественно и непринуждённо, но стоило в комнате появиться офицеру с письмом для генерала – вновь появились то высокомерие и важность, с которым пришлось столкнуться Михайлову на бульваре. Калугин говорит приятелям, что впереди их ждет «жаркое» дело. Гальцин интересуется, не стоит ли ему отправиться на бастион, чтобы исполнить поручение, со страхом надеясь, что его никуда не отправят. Калугин приступает отговаривать его от этой затеи, хотя он и сам прекрасно знает о нежелании и трусости Гальцина. На улице Гальцин расспрашивает всех прохожих о ходе битвы, не забывая ругать при этом отступающие войска. Калугин же идет на бастион, старательно показывая всем свое бесстрашие. Он разочарован командиром батареи, славящегося своей храбростью, но на деле демонстрирующим одну трусость. Калугин желает осмотреть бастион и оружие, но, командир, понимая, что это рискованно, вместо себя отправляет с ним молодого офицера.

Генерал приказывает Праскухину сообщить Михайлову о передислокации. Приказ выполнен, и ночью батальон под вражеским огнём выдвигается. Михайлов и Праскухин заботятся лишь о впечатлении, которое они производят друг на друга. Тут начинаются сильнейшая бомбардировка, и один из снарядов убивает Праскухина. Михайлов получил ранение в голову, за которую ему положена награда, и вместо того, чтобы перевязать рану, он ползёт обратно к Праскухина, не будучи уверенным в его гибели. Найдя его тело, Михайлов возвращается.

Усыпанная цветами долина была вся покрыта окровавленными трупами. Над Сапун-горой вновь встает солнце и лёг густой туман.

Уже на следующий день, прогуливаясь по тому же бульвару, «аристократия» хвастала своей храбростью и рассказывала о своём непосредственном участии в сражении. Каждый из них был будто Наполеон, готовый убить ещё сотни людей ради повышения жалования или нового звания.

Россия и Франция объявили о перемирии. Солдаты начали общаться со вчерашними врагами, забыв про свою ненависть и неприязнь. Офицер беседует с французом о жестокости войны, и каждый из них признает острый ум второго. Маленький мальчик ходит по полю, усыпанному телами и белыми флагами, и собирает цветы. Все эти люди – христиане, знающие о люби к ближнему. Но они не упадут на колени, раскаиваясь перед Богом за свои деяния, и не обнимут друг друга, прося прощения за убийства. Как только перемирие прекратится, они так же поднимут своё оружие и направят дула друг на друга.

Севастополь в августе 1855 года

Офицер Михаил Козельцов, получив ранение, находился на лечении в госпитале, и вот он вернулся на поле битвы. Военный вызывал у всех уважение своей независимостью, принципиальностью, острым умом, талантом, и к тому же был мастером по составлению разного рода документов. Ему не было чуждо самолюбие, уже прочно слившееся с его характером.

На станции столпотворение: нет ни единой лошади и повозки. Многие военные остались совершенно без денег и не могут уехать. На станции вместе со всеми стоит и Владимир Козельцов, брат героя. Ему прочили блестящую военную карьеру в гвардии, однако, Володя внезапно решил отправиться в действующую армию. В нём, как и в любом молодом человеке на войне, бурлила горячая кровь, и ему не терпелось присоединиться к своему брату в битве за Родину. Он испытывал чувство гордости за старшего брата, и даже небольшую робость перед ним. Михаил зовёт брата с собой в Севастополь, но парень уже не так рьяно хочет воевать, да к тому же не знает, как сказать о своём невыплаченном долге в восемь рублей. Козельцов достаёт свои последние сбережения и закрывает долг брата, после чего они отправляются. Всю дорогу Володя предается романтическим грёзам о своей несомненно героической гибели на поле битвы и подвигах, которые они с братом успеют совершить ради Отечества.

Прибыв в Севастополь, они первым делом направляются в балаган, где видят военного, высыпавшего перед собой деньги и пересчитывающего их для нового командира. Все задаются вопросом, зачем Владимир уехал с безопасного места и приехал в самое пекло войны. Переночевать братья решают у Михаила в бастионе. Однако перед этим они идут к старому товарищу, который был в настолько плохом состоянии, что ждал смерти как освобождения от боли. Покинув стены больницы, братья расходятся: Владимир уходит в свою батарею, где ему нашли место для ночлега. Ночью парня охватывает страх то перед темнотой, то перед приближающейся смертью. Вокруг были слышны разрывающиеся снаряды, и избавиться от тревоги и уснуть он смог только после молитвы.

Михаила ставят в подчинение своему давнему товарищу, некогда воевавшего с ним на равных и теперь ставшего командиром. Командир чувствует недовольство при возвращении Михаила, но тем не менее передает ему командование ротой. Рота же, напротив, радуется Козельцову, офицеры тепло его встречает и выказывают своё уважение, сопереживая его ранению.

На следующий день взрывы участились, и бомбардировка усилилась. Офицеры артиллерии приняли в свой круг Володю, да он и сам испытывал к ним симпатию. Большую привязанность к прапорщику чувствовал юнкер Вланг, предугадывающий все пожелания Владимира. Внезапно с боевых позиций возвращается Карут – немец по своему происхождению, свободно излагающийся на прекрасном русском. Между мужчинами затягивается беседа, и немец заговаривает о высокопоставленных ворах, использующих своё положение. Володя засмущался и начал сбивчиво объяснять, что находит подобное нечестным и подлым делом, и сам он никогда бы до такого не опустился.

Во время обеденной трапезы у командира все продолжают беседовать, не обращая внимания на скудное меню. Приходит письмо от артиллерийского начальника с требованием выслать одного из офицеров на Малахов курган. Это был опасный участок, и никто не изъявил желания отправиться туда на батарею. Кто-то из парней называет Владимира идеальным кандидатом. Немного посомневавшись и поспорив, Володя соглашается. Вместе с ним отправляют Вланга. Не имея никакого опыта в бою, Володя начинает изучать книги и руководства по артиллерийским сражениям, надеясь, что это поможет ему в бою. Прибыв в батарею, он осознаёт, что вся теория не применима на практике: реальный бой идёт по своим, отличным от книжных правилам, на участке нет ни одного рабочего, призванного чинить повреждённое оружие, да даже вес снарядов не совпадает с указанным в руководстве. Двое ребят с команды Володи получают ранения, и он сам чуть не погибает. Солдаты прячутся в укрытие. Если у Вланга началась паника, и он мог думать лишь о том, как избежать своей смерти, то Владимиру становилось даже весело от всего происходящего. Мельников был твердо убежден в том, что он умрет не на поле битвы, и от этого не боялся взрывающихся бомб и пролетающих пуль. Владимиру он нравится, и вскоре и другие солдаты присоединяются к общей беседе, во время которой все рассуждают, когда же к ним придут союзные войска, возглавляемые князем Константином, как всем военным дадут передышку и объявят короткое перемирие, как месяц на войне приравняют к году на мирной земле... Вланг всё ещё напуган и хочет воспрепятствовать выходу Володи из укрепления, но тот всё же выходит на свежий воздух, где и останется на всю ночь, разговаривая с Мельниковым. Он вовсе забыл о смертельной опасности, нависшей над ними всеми, и думал лишь о своей храбрости и исполнительности.

Утром французы начали штурмовать. Только что проснувшийся, проспавший совсем ничего Володя одним из первых выхватывает оружие и рвется в бой, боясь прослыть трусом. Его клич и настрой смогли поднять боевой дух солдат, но Козельцов тут же получает ранение в грудь, и он теряет сознание. Открыв глаза, Владимир видит врача, молча склонившегося над его раной и вытирающего испачкавшиеся руки. Доктор просит прислать священника. Володя интересуется, побили ли мы французов, и священник, боясь расстроить умирающего, говорит о победе русских, хотя на Малаховом кургане уже развевалось французское знамя. Великое счастье и гордость переполнили Козельцова, слёзы восторга потекли по его лицу, ведь он чувствовал свою причастность к этой победе и знал, что выполнил свой долг до конца. Он думает о брате Михаиле, желая ему такого же счастья.

Автор рассуждает о бестолковости и нелогичности войны как таковой. Гораздо более разумным решением военного конфликта кажется честное сражение двух солдат – один на один, а не тысячи на тысячи. По мнению Толстого, либо война есть сумасшествие, либо все люди глупы, а вовсе не разумны.

Которой героем был русский народ». Это – подчеркнуто простой и деловой рассказ очевидца, стремящегося сказать всю правду о войне . Герои осады показаны обыкновенными людьми, со всеми человеческими слабостями и недостатками. Штабс-капитан Михайлов способен под пулями неприятеля отправиться спасать товарища, и он же на гулянье тщеславится тем, что ходит под руку с «аристократами». Автор беспощадно разрушает романтическую традицию «героизма»; война – не красивое, блистательное зрелище «с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами; ее настоящее выражение в крови, в страданиях, в смерти».

Толстой. Правда о войне в «Севастопольских рассказах»

К предмету воспроизведения, к которому прежде подходили с запасами пышных слов, со всевозможными риторическими приемами, воспевая нечеловеческие доблести и красоту битв, Толстой подошел с совершено иными орудиями изображения. Он описал воинов во всей их будничной ежедневной обстановке, отбросив риторические украшения, ложный пафос; и если в описаниях Толстого исчез романтический героизм и вся так называемая «марлиновщина », то зато под его пером рельефно вырисовывались те скромные подвиги незаметных героев , которые сильнее говорят, чем романтические эффекты фальшивых повестей. Тяжкие труды солдат, их обратившаяся в привычку отвага под пулями и гранатами, патриотический подъем духа среди солдат и офицеров, спокойное отношение к смерти – все это тонко схвачено карандашом художника. Но характеризуя общее настроение, он со всей силой реалистического карандаша изображает отдельные фигуры и типы в войске, детали в характере и поведении людей, черты их душевного уклада.

Люди со всеми их слабостями, с чертами и мелочными и героическими, проходят здесь перед нами; писатель задачей себе ставит беспристрастное изображение того, что есть. Мы видим, какие различные побудительные причины являются источником героизма у различных людей: у одного строгое исполнение военного долга, у другого – честолюбие и пр. Сам деливший с защитниками Севастополя и труды и опасности, Толстой хорошо знал их быт и все условия жизни осажденного города. Наконец, в изображении войны писатель также оставался верен своей задаче – быть правдивым – и вместо блестящей картины, исполненной фальшивых эффектов, дал жизненную картину убийств, разрушения, наводящую ужас лужами крови, грудами трупов и муками раненых. Описывая битву, автор вспоминает о непримиримом противоречии между заветами христианского учения и этой страшной бойней людей.

«Севастопольские рассказы» разделены на три части: «Севастополь в декабре 1854 года», «Севастополь в мае 1855 года» и «Севастополь в августе 1855 года». Герой последнего очерка, Володя Козельцов переживает многое из того, что было испытано самим автором в осажденном городе.

Автор «Войны и мира » и «Анны Карениной », неутомимый разрушитель всякой красивой лжи, сокрушитель кумиров и разоблачитель «возвышающих обманов» уже осознал себя в «Севастопольских рассказах». Нарядному и фальшивому романтизму он противопоставляет суровый, трезвый реализм. «Герой моей повести, – пишет он, – которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда». Эта аскетическая борьба за правду начинается разрушением ложного искусства и кончается уничтожением искусства вообще. Толстой вступает на роковой путь, приводящий его к полному нигилизму – эстетическому, культурному и общественному.

Севастопольские рассказы
Лев Николаевич Толстой

СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

Лев Николаевич ТОЛСТОЙ

В 1851-53 Толстой на Кавказе участвует в военных действиях (сначала в качестве волонтёра, затем – артилеристского офицера), а в 1854 отправляется в Дунайскую армию. Вскоре после начала Крымской войны его по личной просьбе переводят в Севастополь (в осажденном городе он сражается на знаменитом 4-м бастионе). Армейский быт и эпизоды войны дали Толстому материал для рассказов «Набег» (1853), «Рубка леса» (1853-55), а также для художественных очерков «Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 года» (все опубликовано в «Современнике» в 1855-56). Эти очерки, получившие по традиции название «Севастопольские рассказы», смело объединили документ, репортаж и сюжетное повествование; они произвели огромное впечатление на русское общество. Война предстала в них безобразной кровавой бойней, противной человеческой природе. Заключительные слова одного из очерков, что единственным его героем является правда, стали девизом всей дальнейшей литературной деятельности писателя. Пытаясь определить своеобразие этой правды, Н. Г. Чернышевский проницательно указал на две характерные черты таланта Толстого – «диалектику души» как особую форму психологического анализа и «непосредственную чистоту нравственного чувства» (Полн. собр. соч., т. 3, 1947, с. 423, 428).

СЕВАСТОПОЛЬ В ДЕКАБРЕ МЕСЯЦЕ

Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет – все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая стклянка.

На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу; где высокая тяжелая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена… Вы подходите к пристани – особенный запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов – дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. – кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода народом – солдатами, моряками, купцами, женщинами, – причаливают и отчаливают от пристани.

– На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте, – предлагают вам свои услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов.

Вы выбираете тот, который к вам поближе, шагаете через полусгнивший труп какой-то гнедой лошади, которая тут в грязи лежит около лодки, и проходите к рулю. Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди – старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами. Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых кой-где грустно торчат черные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе.

Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…

– Ваше благородие! прямо под Кистентина держите, – скажет вам старик матрос, оборотясь назад, чтобы поверить направление, которое вы даете лодке, – вправо руля.

– А на нем пушки-то еще все, – заметит беловолосый парень, проходя мимо корабля и разглядывая его.

– А то как же: он новый, на нем Корнилов жил, – заметит старик, тоже взглядывая на корабль.

– Вишь ты, где разорвало! – скажет мальчик после долгого молчания, взглядывая на белое облачко расходящегося дыма, вдруг появившегося высоко над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы.

– Это он с новой батареи нынче палит, – прибавит старик, равнодушно поплевывая на руку. – Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. – И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет тяжелый баркас, на котором навалены какие-то кули и неровно гребут неловкие солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к Графской пристани.

На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются какие-то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные кузла; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой-где проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие-то маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубочку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки, – везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, не знают, что делать. Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведет поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было – поить лошадей или таскать орудия, – так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы все это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.

Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, – ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками, – вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.

Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, – это дурное чувство, – идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.

– Ты куда ранен? – спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет их.

– В ногу, – отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. – Слава Богу теперь, – прибавляет он, – на выписку хочу.

– А давно ты уже ранен?

– Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!

– Что же, болит у тебя теперь?

– Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.

– Как же ты это был ранен?

– На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.

– Неужели больно не было в эту первую минуту?

– Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.

– Ну, а потом?

– И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.

В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят каким-то особенным восторгом.

– Это хозяйка моя, ваше благородие! – замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: «Уж вы ее извините. Известно, бабье дело – глупые слова говорит».

Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, – и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством.

– Ну, дай Бог тебе поскорее поправиться, – говорите вы ему и останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу и, как кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.

Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.

– Что, он без памяти? – спрашиваете вы у женщины, которая идет за вами и ласково, как на родного, смотрит на нас.

– Нет, еще слышит, да уж очень плох, – прибавляет она шепотом. – Я его нынче чаем поила – что ж, хоть и чужой, все надо жалость иметь, – так уж не пил почти.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваете вы его. Раненый поворачивает зрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас.

– У сердце гхорить.

Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет белье. Лицо и тело его какого-то коричневого цвета и худы, как скелет. Руки у него совсем нет: она вылущена в плече. Он сидит бодро, он поправился; но по мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите, что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни.

Севастополь в декабре месяце

"Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря уже сброси-ла с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть ве-селым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет - все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка пре-рываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один на-рушает тишину утра... Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах..." Несмотря на то, что в городе идут боевые действия, жизнь идет своим чередом: торговки продают горячие булки, а мужи-ки - сбитень. Кажется, что здесь странно смешалась лагерная и мирная жизнь, вес суетятся и пугаются, но это обманчивое впечатление: большинство людей уже не обращает внимания ни на выстрелы, ни на взрывы, они заняты "будничным делом". Только на бастионах "вы увидите... защитников Севастопо-ля, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища". В госпитале раненые солдаты рассказывают о своих впечат-лениях: тот, кто потерял ногу, не помнит боли, потому что не думал о ней; в женщину, относившую на бастион мужу обед, попал снаряд, и ей отрезали ногу выше колена. В отдельном помещении делают перевязки и операции. Ра-неные, ожидающие своей очереди на операцию, в ужасе видят, как доктора ампутируют их товарищам руки и ноги, а фельд-шер равнодушно бросает отрезанные части тел в угол. Здесь можно видеть "ужасные, потрясающие душу зрелища... войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и ба-рабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а... войну в настоящем ее выражении - в крови, в страданиях, в смерти..." Молоденький офицер, воевавший на четвертом бастионе (самом опасном), жалуется не на обилие бомб и снарядов, па-дающих на головы защитников бастиона, а на грязь. Это его защитная реакция па опасность; он ведет себя слишком смело, развязно и непринужденно. По пути на четвертый бастион все реже встречаются невоенные люди, и все чаще попадаются но-силки с ранеными. Собственно на бастионе офицер-артиллерист ведет себя спо-койно (он привык и к свисту пуль, и к грохоту разрывов). Он рассказывает, как во время штурма пятого числа на его батарее осталось только одно действующее орудие и очень мало при-слуга, но все же на другое утро он уже опять палил из всех пу-шек. Офицер вспоминает, как бомба попала в матросскую зем-лянку и положила одиннадцать человек. В лицах, осанке, дви- жениях защитников бастиона видны "главные черты, состав-ляющие силу русского, - простоты и упрямства; но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства". "Чув-ство злобы, мщения врагу... таится в душе каждого". Когда ядро летит прямо па человека, его не покидает чувство наслаждения и вместе с тем страха, а затем он уже сам ожидает, чтобы бомба взорвалась поближе, потому что "есть особая прелесть" в по-добной игре со смертью. "Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, - это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу рус-ского народа... Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая высо-кая побудительная причина - эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, по лежащее в глубине души каждого, - любовь к родине... Надолго оставит в сии сле-ды эта эпопея Севастополя, которого героем был народ рус-ский..."
Севастополь в мае

Проходит полгода с момента начала боевых действий в Се-вастополе. "Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи - успоко-иться в объятиях смерти". Наиболее справедливым представ-ляется решение конфликта оригинальным путем; если бы сра-зились двое солдат (по одному от каждой армии), и победа бы осталась за той стороной, чей солдат выйдет победителем. Та-кое решение логично, потому что лучше сражаться один на один, чем сто тридцать тысяч против ста тридцати тысяч. Вообще война нелогична, с точки зрения Толстого: "одно из двух: пли война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумас-шествие, то они совсем не разумные создания, как у нас поче-му-то принято думать". В осажденном Севастополе на бульваре гуляют военные. Среди них - пехотный офицер (штабс-капитан) Михайлов, высокий, длинноногий, сутулый и неловкий человек. Он недав-но получил письмо от приятеля, улана в отставке, в котором тот пишет, как его жена Наташа ("близкий друг" Михайлова) с увлечением следит по газетам за передвижениями его полка и подвигами самого Михайлова. Михайлов с горечью вспомина- ет свой прежний круг, который был "до такой степени выше oтеперешнего, что когда в минуты откровенности ему случалось рассказывать пехотным товарищам, как у него были свои дрож-ки, как он танцовал на балах у губернатора и играл в карты с штатским генералом", его слушали равнодушно-недоверчиво, как будто не желая только противоречить и доказывать про-тивное". Михайлов мечтает о повышении. Он встречает на буль-варе капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, служащих его полка, и они пожимают ему руку, но ему хочется иметь дело не с ними, а с "аристократами" - для этого он и гуляет по буль-вару. "Л так как в осажденном городе Севастополе людей мно-го, следовательно, и тщеславия много, то есть и аристократы, несмотря на то, что ежеминутно висит смерть над головой каж-дого аристократа и неаристократа... Тщеславие! Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная болезнь наше-го века... Отчего в наш век есть только три рода людей: одних - принимающих начало тщеславия как факт необходимо суще-ствующий, поэтому справедливый, и свободно подчиняющих-ся ему; других - принимающих его как несчастное, но непрео-долимое условие, и третьих - бессознательно, рабски действу-ющих под его влиянием..." Михайлов дважды нерешительно проходит мимо кружка "аристократов" и, наконец, отваживается подойти и поздоро-ваться (прежде он боялся подойти к ним оттого, что они могли вовсе не удостоить его ответом на приветствие и тем самым уколоть его больное самолюбие). "Аристократы" - это адъю-тант Калугин, князь Гальцин, подполковник Нефердов и рот-мистр Праскухин. По отношению к подошедшему Михайлову они ведут себя достаточно высокомерно; например, Гальцин берет его под руку и немного прогуливается туда-сюда только потому, что знает, что этот знак внимания должен доставить штабс-капитану удовольствие. Но вскоре "аристократы" начи-нают демонстративно разговаривать только друг с другом, да-вая тем самым понять Михайлову, что больше не нуждаются в его обществе. Вернувшись домой, Михайлов вспоминает, что вызвался идти наутро вместо заболевшего офицера на бастион. Он чув-ствует, что его убьют, а если не убьют, то уж наверняка награ-дят. Михайлов утешает себя, что он поступил честно, что идти на бастион - его долг. По дороге он гадает, в какое место его могут ранить - в ногу, в живот или в голову. Тем временем "аристократы" пьют чай у Калугина в краси-во обставленной квартире, играют на фортепиано, вспоминают петербургских знакомых. При этом они ведут себя вовсе не так неестественно, важно и напыщенно, как делали на бульваре, де-монстрируя окружающим свой "аристократизм". Входит пехот-ный офицер с важным поручением к генералу, но "аристокра-ты" тут же принимают прежний "надутый" вид и притворяют-ся, что вовсе не замечают вошедшего. Лишь проводив курьера к генералу, Калугин проникается ответственностью момента, объявляет товарищам, что предстоит "жаркое" дело. Галыдин спрашивает, не пойти ли ему на вылазку, зная, что никуда не пойдет, потому что боится, а Калугин принимается отговари-вать Гальцина, тоже зная, что тот никуда не пойдет. Гальцин выходит на улицу и начинает бесцельно ходить взад и вперед, не забывая спрашивать проходящих мимо раненых, как идет сражение, и ругать их за то, что они отступают.
Калугин, отправившись на бастион, не забывает попутно де-монстрировать всем свою храбрость: не нагибается при свисте пуль, принимает лихую позу верхом. Его неприятно поражает "трусость" командира батареи, о храбрости которого ходят ле-генды. Не желая напрасно рисковать, полгода проведший на бастионе командир батареи в ответ на требование Калугина осмотреть бастион вместе отправляет Калугина к орудиям вме-сте с молоденьким офицером. Генерал отдает приказ Праскухпиу уведомить батальон Ми-хайлова о передислокации. Тот успешно доставляет приказ. В темноте под обстрелом противника батальон начинает движе-ние. При этом Михайлов и Праскухин, идя бок о бок, думают только о том, какое впечатление они производят друг на друга. Они встречают Калугина, который, не желая лишний раз "себя подвергать", узнает о ситуации на бастионе от Михайлова и поворачивает обратно. Рядом с ними взрывается бомба, погибает Праскухин, а Ми-хайлов ранен в голову. Он отказывается идти на перевязочный пункт, потому что его долг - быть вместе с ротой, а кроме того, за рану ему положена награда. Еще он считает, что его долг - забрать раненого Праскухина или же удостовериться, что тот мертв. Михайлов под огнем ползет обратно, убеждается в гибе-ли Праскухпна и со спокойной совестью возвращается. "Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных высоких и мелких надежд и же-ланий, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу ча-совни Мертвых в Севастополе; сотни людей - с проклятиями и молитвами на пересохших устах - ползали, ворочались и сто- пали, - одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, па конках и па окровавленном полу перевязочного пункта; а вес так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул бе-лый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло лазур-ному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая ра-дость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могу-чее, прекрасное светило".